Авдотья и Пифагор - Иосиф Гольман

Разумеется, о своей национальности бабуля знала всегда, но не придавала ей особого значения. В детстве ее не научили ничему — ни языку, ни традициям: отец, прадед Пифа, был военным конструктором, одним из первых российских ракетчиков, работал с 1931 года в ГИРДе, потом, до самого ареста, в РНИИ. Мама — робкая женщина из тихого местечка, очень красивая и очень ласковая. Пожалуй, колыбельные на идише были единственным национально окрашенным воспоминанием бабулиного детства.

Маме ужасно не нравилась шумная московская жизнь, но выбора не было — идея расстаться с любимым мужем даже в голову не могла прийти. Хотя расстаться пришлось.

Жили они неплохо: отец уже прилично получал и за ученую степень, и за погоны (впрочем, тогда еще были петлицы), наркомат вооружений предоставил отличную квартиру в доме на Смоленской площади.

Все кончилось в тридцать седьмом. Точнее, началось: среди технической интеллигенции по всей стране начались аресты.

Нет, неправильно, конечно. Аресты начались не только среди технической интеллигенции, и уж точно не в 1937 году — массами расстреливали людей и в двадцатые. Массами, но все-таки не так истерично и поголовно, как при Ягоде и Ежове, когда их великий вождь и заказчик Сталин (во всех смыслах заказчик: он сначала им заказывал, а потом заказал их) завершал свою трансформацию в императора гигантской державы.

Ракетчиков тоже сажали активно. Чего уж говорить, если сам Королев сидел, лишь чудом оставшись в живых. Отец же бабули сгинул бесследно, она до сих пор пытается найти его следы в открывшихся архивах.

Маму арестовали через полтора года, в тридцать девятом, как ЧСИРа — члена семьи изменника Родины. Ничего не понимавшую женщину отправили в Караганду, как выяснилось, на долгих одиннадцать лет. Ей даже не дали попрощаться с дочерью — Лия была в школе. Мама потом говорила бабуле, что самым ужасным в ее положении оказались полное неведение относительно судьбы дочки и невозможность ей хоть как-то помочь.

Некоторое время Лия жила в пустой квартире одна. Бабуля никогда не рассказывала Пифу, что чувствовала в те дни девятилетняя девочка.

Потом появилась Дарья и чуть не силой увезла ее в свою деревню, предварительно порвав девочкину метрику. Обрывки Дарья сожгла в металлическом противне вместе с еще несколькими документами, после чего тщательно перемешала пепел.

Сейчас Лия Александровна прекрасно понимает, что Дарья ее тогда спасла. Путь детей— ЧСИРов был известен. Сначала — детдом, потом, очень часто, — лагерь для таких же бедолаг в Казахстане, Мордовии и других не теплых местах: Родина к своим пасынкам не собиралась быть нежной.

В деревушке под Пензой, куда ее увезли (учиться она ходила в городскую школу), девочке жилось в общем-то неплохо, по крайней мере, сытно. А с учетом вскоре начавшейся войны — это, возможно, было самое безопасное место в стране победившего социализма: подальше от карающих органов и, одновременно, подальше от немцев, которые, захвати они ребенка неправильной национальности, не стали бы разводить всякую ерунду насчет ЧСИРов и японских шпионов, а сразу бы отправили в яму или в топку.

Так вот, о Дарье.

Лия ее всегда боялась. Ее и мама боялась и, похоже, даже папа, несмотря на свой ромб в петлице и наградной пистолет.

На то были причины. Во-первых, Дарья была по-настоящему страшная: высоченного роста, с широко расставленными глазами и грубыми чертами лица, огромными руками-лопатами и вечно встрепанными серо-бурыми волосами. Еще она громко и безапелляционно разговаривала, забивая голосом все встречные аргументы. Во-вторых, Дарья рулила всем домашним хозяйством Мазуров, и даже папа опасался ненароком положить какую-нибудь вещь на ненадлежащее место.

Родители часто тихонько обсуждали планы свержения злобной диктаторши. Однако тут наступало в-третьих.

Папе было не до хозяйства. Мама же, прекрасно справлявшаяся с работой внутри дома, откровенно боялась выходить на улицу: она так никогда и не привыкла к большому городу, этакий вечно испуганный ребенок.

Ну а Дарья не боялась ничего и держала в своих руках-лопатах бюджет семьи, распорядок дня, проверку девочкиных уроков, взаимоотношения с учителями, сантехниками, дворниками и даже участковым.

В общем-то все всё понимали, а потому революционные разговоры родителей оставались только разговорами. И когда, чуть не в начале отношений, Дарья выставила им странное финансовое условие, они были вынуждены его принять.

Идиотизм был полный. Получив свою немалую зарплату, папа шел к старому, знакомому еще по белорусскому местечку, еврею-стоматологу и задорого покупал у него на часть денег золотые николаевские червонцы — потому что эта чертова Дарья не желала принимать стандартные советские бумажные купюры, нисколько не веря в их долгосрочную перспективу. Червонцы постепенно скапливались, и Дарья сшила для них специальные полотняные чулочки, которые всегда носила на себе, под юбкой.

Это, несомненно, было дикостью. И именно эта дикость во время последовавших событий сильно облегчила маленькой Лии жизнь, а может быть, даже спасла ее.

Сколько монеток ушло на то, чтобы Лия стала дочкой никогда не рожавшей Дарьи? Сколько — на сливочное масло и мед, чтобы страдавшая малокровием девочка выросла в красивую и умную девушку? Сколько — на пенициллин в сорок седьмом, когда перед самым выпускным балом Лия неожиданно и грозно переболела воспалением легких? Антибиотик в России в тот год наверняка по весу был дороже золота.

В общем, когда Лиина мама наконец вернулась из лагеря, дочка ее была почти взрослой и, уже без «почти», здоровой, красивой и умной. Кстати, освободившуюся маму тоже нашла Дарья, и, видимо, тоже не за просто так.

Реабилитировали родителей очень рано, уже в конце пятьдесят третьего. Более того, вернули квартиру, правда, не на Смоленке, а на востоке Москвы.

Там недолгое время жили втроем. Потом умерла мама. За ней — Дарья, так и не раскрыв ни одного из своих многочисленных секретов. Лия, уже закончившая университет, всю последнюю ночь просидела с ней рядом, держа рано состарившуюся Дарью за большую натруженную ладонь.

Ни о чем не говорили. По Дарьиным щекам медленно текли слезы, Лия плакала тоже. Странно, но ощущения безысходного горя ни у той ни у другой не было. Было ощущение завершенности истории.

Погрузившись в думу о бабушке — надо же, столько жили вместе, а он ничего о ней не знал, — Пиф чуть не прозевал, когда часы показали одиннадцать. Он мгновенно подъехал к воротам.

И ровно в этот момент, минута в минуту, рядом с воротами отворилась калитка. Из нее вышла Дуняша в роскошном голубом тренировочном костюме, кроссовках и шапочке. Даже без куртки.