Голос из глубин - Любовь Руднева

Сперва возвращение блудного сына, весь напряженный драматизм встречи с ним отца. Молодой на коленях просил у старого прощения.

Амо приник всем телом к ножке стола, положил голову на его край, как на отцову, широкую, дарующую прощение ладонь.

В другом билетике, а его обещания ожидал влюбленный юноша, предсказана была счастливая встреча влюбленных. Амо, разведя руки, спрятал на мгновение их за спиной, тут же выпростал, и сперва неуверенно, затем стремительно они обе ринулись навстречу друг другу.

Перед Наташей все обозначилось графически четко.

Ладони поставлены вертикально, как будто двое, пристально всматриваясь, тихонько сближались. И нежное прикосновение. Вновь разомкнутые, опять они устремлялись навстречу, едва касались, любя, то одним, то другим пальцем, робко поглаживая.

Амо исполнил еще несколько сценок и наконец как бы вернулся к своему главному герою — шарманщику. Забрал попку, волоча ноги, перешел в другой угол кухни, разорвал на мелкие клочки все билетики «на счастье», попрощался с попугаем, положив шарманку под голову, лег и закрыл глаза.

Через считанные секунды Амо вновь оказался в коридоре, принес оттуда большой старый плащ Андрея, положил его на место старого шарманщика, придав ему контуры якобы лежащего под ним человека. Опять вышел, но на этот раз вернулся уже крадучись, молодой, грустно-улыбчивый, перекинул шарманку через плечо и, посадив себе на руку попугая, заиграл. Он крутил невидимую ручку, напевал, не раскрывая рта, тот же мотив, что и старый шарманщик. Потом отложил шарманку, притащил доску и поставил ее в головах плаща, будто укрывавшего тело старого шарманщика, и зашагал прочь.

19

Уже кипела в белой кастрюле вода с лавровым листом, луком, морковью, перцем, нарезанными Наташей по всем искусным правилам, перенятым от Амо.

— В кухне появился прекрасный дух! — воскликнул Гибаров и, побросав головы и хвосты рыбин в кастрюлю, накрыл ее крышкой и взялся за большую сковороду. — Я давно догадался, как важно хоть часок угробить на кухню, займешься готовкой, и вдруг бюрократ Цуриков отсюда, с высоты вашей «домовой» кухни, представится мелюзгой. На кухне я встречаюсь лицом к лицу с природой и, благодарный, воздаю должное ее плодам.

Амо приплясывал с ножом в руке, а уже на большой сковородке шипели в подсолнечном масле лук и всякие приправы, и рыба кусок за куском погружалась в пенящееся масло.

— Теперь, Наташа, соль, толченый перец, лаврушка. Вот занятие, за которое меня презирала Варвара, моя бывшая горе-спутница. Сама она готовить не любила, да и не умела, — сперва к ней в услужение пошли моя мать и ее, Варварина, бабка. Видя, как я повязываю фартук, Варвара даже в присутствии гостей впадала в ярость, но я отправлялся на кухню, вполне довольный предстоящим действием.

Когда на кухоньке я один, могу позволить себе удовольствие, неторопливо готовя каждое блюдо, делать разминку, все перемежать, ну как бы крохотной тренировкой. У меня свободны ноги, и я задаю им шаг, бег, проминаю в коленях, в щиколотке, даже встаю на пуанты, да-с!

Амо сделал пируэт.

— Я, Наташа, посвящаю вас хоть и не в хитрые, но тайны, какие мало кому мог бы доверить, еще лишь Рею и моей Ярославе.

— Все-таки, несмотря на свою изматывающую работу, вы счастливый.

— Но ведь даже сценки к «Автобиографии» пока лишь импровизации, и скорее всего многие из них так и не войдут в настоящий спектакль. Все ищу и ищу чего-то.

— Так ведь и сам поиск счастье уже состоявшихся или ожидаемых встреч, а все мелочное можете выкинуть за борт.

Амо присел на табуретку, сложил руки на груди и посмотрел на Наташу снизу вверх.

Она стояла у плиты и возилась со сковородой. Он произнес опасливым шепотком:

— Открою вам позорный секрет, ночами мне снятся бюрократы.

Наташа повернулась к нему, держа в руках большую вилку, она сокрушенно покачала головой.

— Вы не исключение, Амо. Чем лучше сны Рея? Ну пусть ему и в разных ипостасях, но часто явлен Эрик Слупский.

— Что же получается, я день-деньской, как цуциков, гоняю от себя скверные, унизительные мысли о бесконечных просмотрах, о разных управленцах, есть среди них и свой главначпупс — Кудлай. «Это особ статья», — как он приговаривает, отмахиваясь от надоевшего ему дела. Но есть и поменьше рангом, но тоже фрукт — некий Цуриков. И еще Рухляков. Старательно изгнанное из моей башки в дневное и вечернее время ночью возвращается и, как тать, прокрадывается в сны.

— Так расскажите мне с подробностями о них, как попу на исповеди, и вы, ручаюсь, избавитесь от ночных наваждений.

— Если б!

— Попробуем. Только не обращайте внимание на мою возню, слушать буду так же усердно, как если б не отрывала от вас глаз. Мне надо тушить овощи и приглядеть за рыбой.

— Еще лучше, не буду видеть выражения вашего лица, а то стыдновато… Но вы сами, чур, меня, чур, захотели, чтобы я сюда доставил весь набор… Итак, по порядку: неправда, что они все на один образец. Я знаю точно — Рухляков, первый зам по моему малому ведомству, отличный семьянин, и потому он всегда разбирает лично все сомнительные гастрольные истории. Цуриков опекает, и всерьез, подшефную школу. И для того не жалеет нашей общей нательной рубахи. И правда, мы учим малышей акробатике, а старших ребят ритмике, — спасибо Цурикову! А он ведает еще разными разностями, и весь быт и отпуска зависят от его справедливости. Так вот, мы пропадаем в очередях под его дверью, зато подшефная школа проходит через все препоны, и встречает педагогов и вожатых самый открытый, готовый на быстрые решения Цуриков. Есть деталька — четверо юных Цуриковых тоже учатся в той школе, но от этого выигрывают дети всех десяти классов. Да, — Амо развел руками, — но и в сны бюрократы проходят без очереди, и в них заваривают какие-то жестокие ситуации. Тут я теряю над собою власть. Но вот и наяву я у Цурикова на приеме.

Амо прошелся вдоль кухни не совсем уверенным шагом, плечи его сникли, голову по-птичьи склонил набок.

— Мама настояла: «Попробуй получить хоть маленькую квартирешку, но обязательно в нормальном каменном доме». Просидев под дверью три часа, смог я рассказать Цурикову, когда вошел в кабинет, лишь одну короткую байку. Да слишком кратко изложил я свою просьбу и еще короче преподнес байку, чем и обеспечил себе право быстрого ухода. Цуриков со мною с глазу на глаз не больно церемонился, он резал свою гарантированную правду-матку без обиняков. Смерив выпуклым, темным глазом мою занимающую немного пространства персону, он воскликнул:

«Кто вам виноват?! Вы уже десять лет могли бы благоденствовать в собственной квартире, а вместо того оставили ее, в сущности наше общественное достояние, малоприятной особе — склочной, прижимистой. А два раза давать вам въезжую, ну, там ордер на новое жилье, извините-подвиньтесь, даже через десяток лет нет резона. Нет и нет! — Он пожевал влажными губами молча и добавил с расстановкой: — Такую роскошь мы позволить себе не можем». — «Но, — возразил я, — за десять лет многие обстоятельства изменились. Наверняка я на манеже заработал вторично, а может, и десятикратно право на нормальную жизнь. Да и матери тяжело мыкаться в старом домушке».

«Вы еще, оказывается, нытик, умейте нести свой крест достойно».

«Для атеиста сравнение, пожалуй, неудачное», — усомнился я вслух. И рассказал Цурикову байку.

«У наших друзей — венгров, в городе Будапеште, — вы ж с цирком выезжали и за границу, так как не знаете отдыха, и, конечно, нужны во время гастролей за любым рубежом! — несомненно, вы видели на улицах скульптуры. Их в Будапеште только больших шестьсот. Представьте, они чувствуют холод и некоторые его решительно не переносят. Бывает, они даже трескаются от мороза, особенно скульптуры из каррарского мрамора. И мрамор оттого осыпается, теряет прочность. Потому венгры уличные скульптуры одевают в шубы из пленки, оберегающей их от холода, снега и дождей».

Цуриков обиделся не то за дружбу народов, не то за каррарский мрамор. А может, его покоробила моя осведомленность, она, верно, показалась ему попыткой усечения микрона из его авторитета!

«Вы все намеками пользуетесь, а ведь на самом деле, если расшифровать, хотите оказать на меня давление. Не люблю я этого! Кто вам виноват, что вы вернулись в старую комнату, к своей матери?! А десять лет не срок. При наших масштабах тем более. И тут еще есть слухи, что вы собираетесь оживлять в своих номерах типы ушедшей Москвы. Не мое дело говорить вам о том, но Рухляков неодобрительно относится к таким прожектам! У вас в сценках, говорят, — ведь слухами земля полнится, не то что цирк, — все, кому не лень, обижают вашего простофилю. Ну, и смешно бывает, не спорю, сам знаю по прошлым программам, но и излишне грустные чувства вызываете. В цирке-то этим зачем заниматься? И уж как хотите, но такой образ творческого поведения никак не стимулирует общественность хлопотать о вторичном вашем вселении в новый дом».