1977. Кошмар Чапелтауна - Дэвид Пис

Он кивает, и Олдерман выходит из камеры за ним следом, запирая за собой дверь.

Примерно через полчаса дверь открывается.

Входят старшие следователи Олдерман и Прентис с тремя кружками чая.

Они садятся и пододвигают одну кружку мне.

У них усталый вид.

Они – пас, они сдались.

Джим Прентис говорит:

– Боб. Я еще раз прошу тебя рассказать нам подробно о твоих семейных проблемах. Это очень нам поможет. И тебе тоже.

– Это каким же образом?

– Боб, мы тут все – полицейские. Мы все заодно. Если ты не начнешь нам хоть немного помогать, нам придется передать это дело кому-то другому. А это никому не нужно, ты же понимаешь.

– Но при этом вы не хотите сказать мне, в чем все-таки дело?

– Боб, сколько раз я должен тебе повторять? Я же уже сказал тебе, дело в том, чем ты занимался в течение тех прогулянных часов.

Я беру сигарету, которую Олдерман швырнул рядом с моей чашкой, и наклоняюсь вперед, чтобы прикурить у него.

Я откидываюсь на спинку стула, дым поднимается к низкому потолку, вместе с ним – моя голова. Наконец я говорю:

– Я изменял жене с другой женщиной.

Олдерман разочарованно шмыгает носом.

– Изменял? В прошедшем времени?

– Да.

– Это почему же?

– Она меня бросила.

– А как ее зовут, эту женщину?

Я снова смотрю в потолок и прикидываю шансы.

– Дженис Райан, – отвечаю я.

– Когда ты видел ее в последний раз?

– В субботу утром.

– Во сколько?

– Около восьми.

– И поэтому ты ушел в запой?

– Да.

– Из-за того, что она тебя бросила?

– Да.

– А твоя жена знает?

– О чем?

– О твоих приключениях на стороне.

– Нет.

– Ты не хочешь рассказать нам что-нибудь еще относительно твоих отношений с этой женщиной?

– Нет.

– Спасибо, Боб, – говорит Джим Прентис, и они уходят, заперев за собой дверь.

Я поднимаю голову – в камере темно.

Дверь открывается, в камеру врываются какие-то мужики, надевают мне наручники и мешок на голову.

Они ведут меня в коридор, вверх по лестнице, из здания – в ночь, на заднее сиденье машины, и мы едем кататься.

Никто не говорит ни слова. В машине пахнет алкоголем и сигаретами.

Я не уверен, но мне кажется, что в машине кроме меня еще трое: двое – впереди и один – рядом со мной, на заднем сиденье.

Примерно через тридцать минут мы съезжаем с дороги и останавливаемся в каком-то месте, по ощущениям похожем на свалку.

Дверь открывается, они достают меня из машины и ведут по неровной тропинке.

Я запинаюсь – кто-то берет меня под руку.

Мы останавливаемся и стоим секунду, затем они снимают с меня мешок.

Ослепленный прожекторами, я моргаю, моргаю, моргаю.

По краям – ночь, в центре – белый свет.

Ноубл, Олдерман и Прентис стоят передо мной в свете прожекторов, ярких неземных прожекторов.

В центре сцены – диван.

Кошмарный, мерзкий, прогнивший, протухший, окровавленный диван.

– Ты здесь раньше когда-нибудь был? – спрашивает Ноубл.

Я смотрю на диван, на почти совсем истлевший бархат, на пружины – ржавые, железные, острые как шипы.

– Ты знаешь, где ты находишься? – спрашивает Прентис.

Я смотрю на них, на херувимское сияние вокруг их лиц. Я качаю головой.

– Ты уже когда-нибудь раньше здесь был или нет? – снова спрашивает Олдерман.

Да, я был. В тех кошмарах я приходил на это самое место. Я киваю и говорю:

– Да.

Ноубл кидается вперед и бьет меня по челюсти. Я падаю на колени, по моим щекам текут слезы, мой рот наполняется кровью. Свет гаснет.

Темные глаза, темные глаза, не желающие открываться.

Индийская кожа, раскрашенная красным, белым и синим, в рубцах, синяках и гнойных ранах.

Темные глаза, темные глаза, закатившиеся, смерть.

Индийская кожа, раскрашенная убийством, одиноким убийством.

Удар – и я просыпаюсь. Я сижу на стуле в камере. Ни наручников, ни мешка больше нет.

– Посмотри на нее! – орет Ноубл.

Я пытаюсь сосредоточиться на столешнице.

– Посмотри на нее!

Ноубл стоит, Олдерман сидит.

Я беру фотографию, увеличенный черно-белый снимок ее лица, ее отечных век и распухших губ, ее почерневших щек и испачканных волос, и меня трясет, трясет, меня рвет, рвет на стол, горячая желтая желчь – по всей комнате.

– О господи, твою мать!

На мне – чистые комбинезон и рубаха.

Ноубл и Олдерман сидят напротив меня, на столе – три кружки с горячим чаем.

Олдерман вздыхает и читает с листа A4:

– В полдень воскресенья, двенадцатого июня, тело двадцатидвухлетней Дженис Райан, имевшей судимости за проституцию, было обнаружено на помойке, недалеко от Уайт Эбби-роуд, в Брэдфорде. Оно было спрятано под старой тахтой. Согласно заключению судмедэкспертов, смерть наступила в результате обширной черепно-мозговой травмы, нанесенной тяжелым тупым инструментом. Судя по частичному разложению трупа, смерть наступила около семи дней тому назад. Исходя из характера травм, можно предположить, что этот случай не связан – повторяю, не связан – с преступлениями, широко известными как убийства Потрошителя.

Тишина.

Потом Ноубл говорит:

– Ее нашел ребенок. Он увидел ее правую руку, торчащую из-под дивана.

Тишина.

Потом Ноубл кивает и говорит:

– Да, и я думаю, что все это случилось следующим образом: я думаю, что ты отвез ее в Брэдфорд, привел на свалку, ударил по голове камнем или кирпичом, а потом стал прыгать по ней до тех пор, пока у нее не переломались все ребра и не лопнула печень. У тебя не было с собой ножа, но ты решил попробовать обставить это дело как убийство Потрошителя. Поэтому ты задрал ей лифчик, стащил трусы, снял джинсы, а потом подтащил ее за шиворот к дивану и надвинул его на нее. Потом ты забросил подальше ее сумку и отвалил.

Тишина.

Потом я говорю:

– Но почему?

– Судебная медицина, Бобби, – говорит Олдерман. – Твои следы на ее одежде, ее – на твоей, ты везде – в ее квартире, под ее ногтями и в ее влагалище, на…уй.

– Но зачем? Зачем мне ее убивать?

Тишина.

– Боб, мы знаем, – говорит Олдерман, глядя на Ноубла.

– Что знаете?

– Что она была беременна, – подмигивает он.

Тишина, потом Ноубл говорит:

– И ребенок был твой.

Я ору, мои ладони прижаты к столу, Олдерман и Прентис пытаются удержать меня на месте, Ноубл уходит.

Крича снова и снова, опять и опять.

– Спросите его, спросите Эрика Холла, мать его. Приведите его сюда. Это не я. Это не я, мать вашу. Я бы никогда не смог.

Порезы, которые будут вечно кровоточить, ушибы, которые никогда не заживут,

– Спросите его, спросите эту чертову падлу. Это он, я знаю, что это он. Это не я. Я не смог бы. Никогда в жизни!

Крича снова и снова, опять и опять.

Я захлебываюсь, моя голова зажата у кого-то подмышкой, Олдерман и Прентис пытаются усадить меня на место, Ноубла нет.

– Все дело в том, – говорит Ноубл, – что, если верить Эрику, Дженис звонила ему и просила защиты. От тебя.

– Херня собачья.

– Ладно, тогда откуда он знает о том, что она была беременна от тебя, если она никогда ему не звонила?

– Она звонила ему, чтобы попросить денег. Она была его информатором до тех пор, пока он не стал ее сутенером.

– Бобби, Бобби, Бобби. Давай не будем переливать из пустого, бля, в порожнее.

– Слушай, я же тебе говорю. А ты не слушаешь. Я видел ее в ту прошлую субботу, четвертого числа. Она была в Брэдфорде и должна была встретиться там с Эриком, но он послал за ней фургон. Они ее повязали и отделали, понятно?

– Отделали?

– Изнасиловали. Спроси Радкина и Майка. Они заходили за мной к ней на квартиру, они видели, в каком она была состоянии.

– Ага, только вот они думают, что это сделал с ней именно ты.

– Что – это?

– Избил ее, бля, до полусмерти.

– Херня, херня собачья.

– Твои следы на всем ее теле.

– Естественно. Я же ее любил, мать вашу.

– Боб…

– Послушай, я просыпался рядом со своей женой со спермой в пижаме, просыпался весь, бля, в сперме, потому что мне без конца снилась она.

– Е-мое, Фрейзер.

Одни…

Одни вместе:

Я закрываю глаза, ты зовешь меня по имени.

Сигарета, пластиковый стакан, порножурнал.

Туфли не на ту ногу, без шнурков.

Пальцы вокруг моего горла, пальцы в моем горле.

Пальцы под скальпом, пальцы на висках.

Ты закрываешь глаза, я зову тебя.

Одни вместе —

Одни.

– Вы собираетесь предъявить мне обвинение?

Прентис пододвигает ко мне стакан с чаем.

– На, Боб, выпей.

– Скажи мне прямо.

– Похоже, дело плохо, совсем плохо.

– Я этого не делал, Джим. Это был не я.

– Пей чай, Боб. А то остынет.

Черные параши, запачканые сном, вдоль по белым коридорам, набитым воспоминаниями, к окровавленной подушке, набитой перьями альбатроса, последний взгляд на счастливые дни через закрывающиеся двери и окна, к столу и трем стульям под лампочкой в железной сетке.