Месть князя - Юрий Маслиев

– Кто вы? Кто я? Где я? – опять задал вопросы молодой человек, уже сообразивший, что зовут его Михаил; но это знание не объясняло для него обстановку.

– Кто я? – удивился седовласый мужчина. – Кто ты? – Он недоумевающе покачал головой. – Ну ты, Миша, даешь!.. Неужели ничего не помнишь?

Его мохнатые, густо усеянные сединой брови задумчиво сошлись к переносице. Он, уловив утверждающий кивок Михаила, решил поставить точку на этом этапе. Нужно было подумать, хорошо подумать.

– Все узнаешь – дай срок. А сейчас выздоравливай и не волнуйся – ты в надежном месте, у своих. Набирайся сил, кушай и отдыхай. Катя, – обратился он к замершей женщине, – корми его усиленно. Ишь как отощал малец. – Он ласково, по-родственному взъерошил волосы Михаила. – Выздоравливай! – бросил он напоследок. – У меня сейчас срочные дела. Разгребу их, освобожусь – и все расскажу. У Кати не спрашивай, она мало что знает – еще больше запутаешься…

Он настойчивым взглядом пробуравил растерявшуюся женщину и, не прощаясь, вышел из комнаты.

Прошло почти восемнадцать лет с тех пор как Борис Храмовцев, а проще – Храм, старый урка, авторитетный вор-медвежатник, расстался с Михаилом после налета на комиссию по экспроприации. Тогда Храм со своими бандитами прикрывал группу Муравьева, проводившую основную часть операции.

«Жаркое было дело… – Храм внимательно разглядывал документы бывшего подельника, переданные ему этим пройдохой Фридманом вместе с находившимся в беспамятстве Муравьевым. – Ты смотри! – поразился он дате рождения в паспорте. – Сделал себя младше на одиннадцать лет! Хитер бобер».

Он вспомнил себя в те далекие времена, когда под руководством отца Михаила – князя Муравьева – работал на разведку Генерального штаба царской России. Тогда он часто встречался с этим мальчонкой в имении шефа и, играючись, обучал его премудростям своего стремного ремесла.

«Боже мой… – вздохнул он, – сколько воды утекло с тех пор… Сколько денег, драгоценностей прошло сквозь мои чуткие пальцы, умело потрошившие сейфы не только частных лиц и банков, но и сейфы, скрывавшие государственные секреты многих стран… Все кануло в небытие: и рестораны, и девочки, и брызги шампанского, и тройки, звенящие бубенцами, и гитары цыган, ублажавших богатого фартового вора… Все закончилось: и веселье, и здоровье, и молодость, и фарт… Скоро я разменяю седьмой десяток, а, как говорится, по большому счету – ни кола, ни двора, ни обеспеченной старости. Все сгорело в огне революции, Гражданской войны и этих, как его… – он презрительно фыркнул, – социалистических преобразований. От былых капиталов осталось так… мелочишка. Хорошо еще, тогда, в девятнадцатом, я успел прихватить из доли, выделенной мне Муравьевым, несколько горстей драгоценностей и рассовать их по карманам! Так до сих пор кое-что из этого еще и сохранилось на черный день. Да-а-а… Богатый был куш», – с сожалением вздохнул Храм.

Тогда под пулями чекистов все полегли, и добыча пропала. Он один вырвался из этой мясорубки. Рванул на Хитровку в свой трактир, забрал Катюху и растворился в Москве. И правильно сделал. Вскоре туда нагрянули чекисты, разгромили все в щепы. Видимо, сдал кто-то из недобитых подельников. А скоро и Хитровка приказала долго жить. Выкорчевали большевики даже память о Хитровом рынке. Но ничего. Оправились! Мало ли «малин» в Марьиной роще!..

«Только вот возраст дает о себе знать, молодые уркаганы на пятки наступают, на ходу подметки рвут. Никакого уважения. Совсем перестали чтить старые воровские законы. Осталась у меня под рукой пара лихих ребятишек… Но пришлось убраться из Москвы. И молодая поросль дорогу перебегает, и НКВД свирепствует… Того и гляди – на нары угодишь. А в мои годы это – смерть».

Вот и пришлось ему купить домик в Ростове Ярославском, на берегу озера Неро, недалеко от речки Коросль. Живописные места! Обзавелся лошаденкой и делал вид, что промышляет извозом. Благо, старик-пенсионер, взятки гладки.

«Но силенка в руках еще есть», – он с удовольствием посмотрел на свои мощные, в синих прожилках кулаки.

Его батяня до ста одного года прожил, и то не своей смертью помер – по пьяному делу в речке утонул.

В Ростов вместе с Храмом подалась и пара подельников. «Так… Промышляют иногда по мелочам: то где-нибудь на гастролях магазин подломят, то складик кооперативный. Иногда и его умение в жилу – до сих пор сейфы, как орехи, щелкает. А этим молодым да ретивым, что в Москве остались, уже в ментовских подвалах многим лоб зеленкой помазали. А другие – на нарах кукуют. Да-а-а… – Он тяжело вздохнул. – Этапы сейчас длинные, и сроки дают громадные. Не успеешь к лягавым в лапы попасть, еще на первый допрос не повели, а уже видны воркутинские и колымские лагеря…»

Храмовцев опять задумался: «Уж не чаял, что этого щенка Муравьева увижу. Думал – сгинул он тогда, в девятнадцатом, в чекистских казематах. Не-е-ет, выкарабкался, стервец, – папашина школа. И ты смотри, как заговоренный, почти не изменился с тех пор. Двадцать-двадцать пять – не больше можно дать, а на самом деле… – Борис Борисович задумался, прикидывая, – тридцать семь лет!» – Он присвистнул от удивления.

Когда Храмовцев попал с оказией к своему старому подельнику Фридману (они вместе еще до революции служили под командой князя Муравьева-старшего), так у него от удивления глаза на лоб полезли. А Фридман рассказал историю Михаила. Но об аресте, гибели его жены и побоище на Малой Бронной не обмолвился и словом. Сообщил только, что в бессознательном состоянии Михаила доставили к нему на квартиру его дружки-подельники.

По словам Семы, один из них – громадина, явно по профессии лепила[23], – заштопал рану на голове у княжича, сделал несколько уколов, привез затем кучу лекарств, сообщил, что их товарищ находится в коме и перевозить его опасно, пока рана не заживет. Он также научил, как вводить небольшими порциями жидкую пищу через зонд прямо в пищевод, и приходил регулярно менять повязки и делать уколы. Кучу денег отвалил. А недавно заскочил и сообщил, что по неотложным делам должен уехать на неделю. Попросил поухаживать за другом, обещал по приезде забрать – лечение шло успешно. Фридман при этом фыркнул:

– Попросил так, что мороз по коже. Если что – ни меня, ни жены, ни родных в живых не оставит. Я это сразу понял. Слава богу, Михаил начал уже признаки жизни подавать: глаза открывал несколько раз, ворочался… В общем, выживет, – продолжил он тему с непередаваемым еврейским акцентом. – А тут, как на грех, участковый наведался, о нем справлялся: кто такой. Я его, Михаила, заранее самогоном полил, чтоб запах был… Сообщил, что родственник по жониной линии пьяный приперся, отлежится и уйдет. Так участковый пальцем пригрозил, обещал проверить и ушел… пока ушел. Вот, не знаю – что делать. Слушай, Храм, может, ты поможешь? Внакладе не останешься. У этих парней денег немерено – серьезные люди. – Сема просительно посмотрел на подельника. – А твою наколку я проверил – дело плевое. Овчинка выделки не стоит. Забери лучше Михаила из Москвы. Этот, если выкарабкается, – за деньгами не постоит. Ты ведь сам знаешь их породу – Муравьевы! – протянул он уважительно.

Храм колебался недолго. Вокруг Муравьева всегда крутились огромные деньжищи. Даже тогда, девятнадцатилетним мальчишкой, Муравьев-младший провернул такое дело, что любому из самых авторитетных воров и налетчиков подобное и не снилось. И его, Храма, не обделил. Если бы не чекистская облава, до сих пор жил бы припеваючи. И не здесь, а где-нибудь на Французской Ривьере.

– Ладно, помогу по старой дружбе, – делая недовольное лицо, буркнул Храмовцев, мысленно потирая руки.

Судьба, возможно, опять преподнесла ему богатый куш. Не зря Муравьев появился в Москве – что-то осталось здесь еще с тех боевых времен.

И вскоре Михаила, облитого, для конспирации, вонючим самогоном, в нахлобученной на перевязанную голову огромной грязной шляпе сообщники под руки вынесли на улицу и погрузили в фургон, где на козлах дежурил товарищ Храмовцева – немолодой и почтенный жулик.

Прошло больше месяца, как Муравьев обосновался в небольшом домике Храмовцева на окраине Ростова Великого, но Борис Борисович не спешил сообщать Фридману о его местонахождении. Выжидал. Начинать игру с друзьями Михаила, имея на руках его бесчувственное тело, было опасно. Необходимо было привязать его к себе совместными делами, не останавливаясь перед кровью, заслужить его доверие, пока он болен и еще бессилен. Главное – навязать свою игру. А там… как карта ляжет.

«Ну и что я имею теперь? – размышлял Храм, спрятав документы Муравьева. – Этот спесивый дворянчик ничего не помнит, ничего не знает. Только повторяет, как попугай: кто я? где я?.. Мать твою!.. – выругался в сердцах старик. – О деньгах – ни слова, о своих планах – ни слова. Кто я? Где я? – еще раз передразнил он Михаила. – С другой стороны – нет худа без добра».