Весы - Павел Вежинов

– Не верю в это слово! – нахмурился я. – Основное стремление каждого живого организма – сохранить самое себя. А не разрушать себя. Это – элементарный закон природы.

Я думал, что загнал его в угол, но не тут-то было.

– Когда Лидия пьет, она не знает, что разрушает себя. Она думает, что это спасает ее… От страхов, от беспокойства, от забот… В основе любого саморазрушения – самообман. В этом все дело…

Разговор этот внезапно надоел мне. Я чувствовал свое бессилие, не знал, как защищаться. Но глубоко в душе понимал, что это – неверно. Или, по меньшей мере, ко часть истины.

– Нет, не в этом дело, – покачал я головой. – И не может быть в этом! Куда же прикажешь деваться мне? Во мне тоже нет страха. Ни капли! Я тоже не помню и не сознаю самого себя. Неужели я – животное?

Кажется, я говорил довольно грубо, потому что он вдруг смягчился.

– Твой случай особый, старикан. По-видимому, у тебя где-то прервана связь. Но будь спокоен, все это существует где-то глубоко в твоей душе, – там, куда сегодня не может добраться твое сознание. Взять хотя твой сон, например; это не просто сон, это скорее какая-то художественная метафора. А может быть, любой сон – метафора? В твоем случае – именно разрушении и саморазрухи. Что это за царь? Калигула, может быть? Или Тамерлан? Или Гитлер – последнее издание человеческого саморазрушения. Видишь, ты и и не думал обо всем этом, но душа всегда знает больше, чем подозревает разум.

– Ага, это хорошая мысль, – с надеждой сказал я. – А что такое, по-твоему, душа?

– Я тебе сказал, что не знаю.

Я кое-что знаю. Слушай внимательно. Когда я впервые пришел в себя в больнице, то почувствовал некую безмерную и тихую радость, беспредельное удовлетворение. От чего? От самого существования, конечно. Вот она, основа жизни. И я хочу, чтобы ты это понял, – не может отрицательная эмоция служить основой живого существования. Иначе жизнь давно распалась бы, разрушила бы самое себя, перестала бы существовать…

– Да ведь я и говорю…

– Нет, ты говоришь другое. Ты путаешь причину со следствием. Страх действительно существует, он есть и во мне, хотя я его не замечаю. Но страх – это только реакция, которая должна предохранять меня. А не сущность, которая стремится избавиться от самой себя.

На этот раз Христофор действительно задумался. Капельки пота выступили у него на лбу – с таким внутренним напряжением пытался он преодолеть новое препятствие. Не так-то просто всадить топор под корень оформленного мировоззрения. А он, наверное, вырабатывал его в течение многих лет и ценой многих усилий. И оно стало его кредо, может быть, оправданием его собственной жизни.

– Знаешь что, старикан, – начал он немного неуверенно, – современная философия не так просто смотрит на эти вещи. Да и современная наука тоже. Ты знаешь, что такое обратная связь? Следствие не только и не просто результат причины. Оно со своей стороны тоже может воздействовать на причину. И иногда целиком подменить ее, особенно если они функционально связаны между собой.

Это действительно так, и я хорошо это знал. И, несмотря на это, страшно разгневался. Чуть не как Зевс.

– Слушай, дурак! Я не хочу вести с тобой праздные разговоры! Высунь нос за окно, наглец такой! Всюду кипит бурная, неудержимая жизнь. Ее ничто не может остановить или обуздать. Если бы пшеничное зерно, лежащее в земле, жило страхом, оно и носа не показало бы наружу, чтобы не пострадать. Оно росло бы вниз, а не вверх!

– Я говорю не про пшеницу, а про людей! – мрачно отозвался Христофор. – Все, что я о них сказал, существует на самом деле. И не только существует, но и разрастается. Люди становятся не лучше, а хуже. И циничнее, плюс ко всему. Свобода! – кричат они. Какая свобода? Свобода остаться такой же свиньей, какой родился? Стать еще большей свиньей. Разрушить себя, разрушить жизнь, погрести все человечество под развалинами своей свинской цивилизации… Сейчас ты слеп, старикан, но придет день, и ты прозреешь… Мир неудержимо катится к гибели…

Хватит, подумал я. Остановись, несчастный. Что будет если ты переспоришь меня? Ты потеряешь последние надежды… И тогда в самом деле начнется твой распад.

Слушай, Форчик, я выйду ненадолго.

– Куда?

– В туалет.

– Иди, иди, – мрачно кивнул он. – Дорожка сама выведет. Увидишь, он такой розовый, клубничного цвета. Это сексуальный цвет, я его нарочно выбрал, специально для онанистов.

Выходя, я оглянулся. Лицо его блестело от пота, что очень шло к его красивым чертам. И густые волосы были влажны. Этот его любимый помидорный алкоголь разводил высокие температуры. К тому же на нем была шерстяная блуза на молнии, слишком плотная для летного вечера. Увлеченный разговором, то есть ссорой, он вообще ничего не замечал.

Я нарочно отмечаю эти мелкие подробности.

Я вышел во двор. Сначала ночь показалась мне густо-темной, будто кто-то нахлобучил мне на голову черный капюшон. Я немного постоял на террасе, пока не привык| к темноте. Нет, не так уж и черно, небо еще светлеет. Я спустился с крыльца и медленно пошел по белой дорожке. Воздух был прохладный и влажный, должно быть, тянуло сыростью с озера. Я был в одной рубашке и легонько дрожал. До домика я не дошел, в нем не было нужды. Поливая что-то в темноте, – может быть, розы, – я со всей силой чувствовал запахи травы, кустов, деревьев. Ощущал даже запах сока под корой деревьев, влажный дух, идущий от корней, которые ползли и извивались в черной земле.

Не знаю, сколько я так стоял, охваченный мрачными предчувствиями. В сущности, сейчас уже знаю. Пока не перешел из человеческого времени в подлинное, которого люди не знают. То время, которое люди спускают с тетивы и думают, что стрела летит, а на самом деле она неподвижна. И надо лететь вместе с ней, чтобы достичь цели. В небе стояла бледная, почти прозрачная луна, но ее света хватало, чтобы посеребрить верхушки сосен. Я совсем ясно видел дорожку, справа от нее розы, слева – длинные клумбы, на которых, как рассыпанные монетки, белели круглые белые цветочки, наверное, маргаритки. Я не спеша поднялся по ступенькам и вошел в дом. Христофор уснул на стуле и сидел, слегка открыв рот, все такой же блестящий от пота, с влажными волосами. Но теперь он был в спортивной клетчатой рубашке, красной, как томатный сок в стаканах. На моем плетеном стуле с наклонной спинкой спала Лидия. Я ничуть не удивился, только постоял возле нее, чтобы убедиться, что она действительно спит. Голова ее слегка откинулась назад, на лице было опьянение и сонная сытость. Я в испуге смотрел на это лицо, которое показалось мне совсем чужим, будто я его впервые видел. И все же я нагнулся и одернул подол ее платья, чтобы прикрыть голые колени. Конечно, я боялся разбудить ее, но куда сильнее был другой мой страх.

Только теперь я медленно повернулся к спальне. Я хорошо знал, что там увижу. На кровати спали Соня и Мина. Соня, приятельница Христофора, самая красивая женщина, какую я только встречал. Странная красота, черная и блестящая, как вороново крыло, или, по крайней мере такие были у нее волосы. Она спала, ничем не укрывшись, хотя была одета очень легко. Даже расстегнула блузку, так что была видна ее высокая грудь. Рядом с ней, у стены, лежала Мина. Я не видел ее лица, потому что она была укрыта синим легким одеялом. И все-таки я знал, что это она и никто больше. Она спала, свернувшись в клубочек, спиной к Соне, будто продрогла в такую теплую ночь. Обе они умостились на одной половине кровати, вторая была свободна. Неверное, они оставили место для Лидии, – для кого же.

Сначала я разулся. Я бы сказал, бесшумно разулся. В онемелом, мертвом доме я двигался как призрак. Я погасил свет, но не слышал, как щелкнул выключатель, у меня просто не было сил его услышать, иначе он прозвучал бы как револьверный выстрел и всех перебудил бы в доме, спящем пьяным сном. Очень медленно и осторожно я опустился на краешек жесткой кровати. Меня трясло.

Я знал, что она не спит. Знал, что ждет меня. до этой минуты между нами ничего не было, мы не сказа друг другу ни слова, но я все видел в ее глазах. Глазах, которые становились все темнее от мыслей, от душевных мук, от безысходицы. Не было надежды, не было спасения маленькой птичке, которая еще недавно беззаботно клевала осыпавшееся зерно. Сокол уже пикировал, как пуля. Она видела его и знала, что любая попытка спасения бессмысленна.

Сам подготовил этот безумный день, с железным терпением и волей дождался его конца. Все спали, кроме Мины. Огромным душевным усилием я старался овладеть собой, сохранить спокойствие, организовать свой рассудок, чтобы добиться своей цели. Я и не подозревал, что во мне родилась такая цель, что поглотила меня без остатка. Я знал, что если потерплю поражение, то распадусь, превращусь в мертвый пепел. И никогда больше во мне не загорится живой огонь.

Я протянул руку и снял одеяло с ее плеча. И в тот же миг увидел в темноте ее глаза, которые, казалось, тлели, как перегоревший уголь.