Зерна - Владимир Николаевич Крупин

так и не садился. — Ты ни в чем не убедишь меня.

— Пожалуй. Ты не этот ямщик.

— В чем ты его убедил?

— Мы вчера попросили его, он прикрыл станцию, заморозил почту. Сегодня попросили, он дает почтовых коней.

— Врешь! — Анатолий вспомнил: когда он шел сюда, Прон от него отвернулся. — Ты врешь. Но от меня ты ничего не дождешься. Прикажи увести меня.

— Куда? Комиссаров я не отпускал. Их в конце концов не так уж много. В самом деле, — говорил Степачев, наблюдая за бледнеющим лицом Анатолия, — если убеждения сильнее жизни, умереть просто. У меня, например, убеждения таковы, что за них могу пожертвовать всем, даже тобой. Но у тебя есть право выбора. Тебе, наверное, хочется плюнуть мне в лицо?

— Хочется, — сказал Анатолий.

Степачев распахнул дверь:

— Увести!

Охранник пропустил Анатолия, на ходу связал ему руки. Шатунов встретился в дверях.

— Еще жив? — спросил он.

Степачев вытер лоб, выпил воды.

— Председателя не убивать, — сказал он Шатунову. — Понял? Устроить театр, дать прочувствовать. И снова ко мне.

Шатунов усмехнулся:

— Прикажу.

21

Яков во дворе кормил жеребца.

— Эй, — крикнул Сенька, входя. — Эй, слышь?

— Эй — зовут лошадей, — сердито ответил Яков. — Да и то не всех.

— Запрягай в тарантас.

— Навозную телегу тебе жалко, не то что тарантас, — сказал Яков со злостью. Но злость была не на Сеньку, не Сенька отнимал у него жеребца, но тот же Сенька, переметнувшийся к Степачеву, мог завтра с утра сесть на этого жеребца.

— Запрягай, запрягай, — не снижал тона Сенька.

— Мне ваш начальник коня вернул. Иди, спроси.

— Шатунов меня послал. Сам спроси. Иди, иди, — велел Сенька и объяснил: — Председателя подбросишь.

Яков испытал вдруг странное облегчение, но все-таки сказал:

— Мне самому ехать надо, приказ объявлять.

— До пристани домчишь, и ладно.

Зачем к пристани, Сенька не сказал, да Яков и не спросил. «От греха подальше, — подумал он, — хоть из моего двора увезут». Все-таки поинтересовался:

— Куда его?

— Спрос! — оскалился Сенька. — Кто спросит, того в нос.

Сенька был, как определил по запаху Яков, выпивши.

— Зарекался я ямщичить, — сказал Яков и пошел запрягать.

Охранник, узнавший Сеньку, спросил:

— На смену?

— С приказом — председателя забрать. А тебе к штабу караульщиком.

— Куда, куда?

— Никуда! Степачев где остановился, к этому дому.

— Так бы и говорил, — ответил охранник. — Не врешь?

— Была нужда.

— Бери: не велико добро. — Охранник вынул замок из петли, отбросил загремевший засов.

Анатолий стоял сбоку от входа.

— Выходи, начальник, — велел Сенька. — Приказ тебе. — Он достал бумажку, протянул, но руки Анатолия были связаны, и Сенька сам развернул бумажку. Анатолий прочел: «Охране выпустить с подателем испод замка перети пост баня Шатунов».

— Это не мне, это ему, — сказал Анатолий.

— Я неграмотный, — сказал охранник. — Пишут, так-переэтак, и не спросят, прочту или нет.

— Я тебе на словах сказал, — оборвал его Сенька.

Яков выкатил передок, обмазал шкворень колесной мазью. Охранник закинул за плечо мешающую ему трехлинейку, подскочил, подхватил тарантас, подвел снизу передок, сровнял. Яков засунул шкворень.

— Ловок, — одобрил Яков охранника.

— Дело знакомое, — засмеялся тот.

Яков вставил мундштук в пасть жеребцу. Жеребец неохотно принял железо, пожевал губами. Яков запятил жеребца в оглобли. Сенька застеснялся того, что один человек при трех мужиках стоит связанный. Хотел развязать, но при охраннике не хотелось, и он поторопил:

— Ты иди, куда приказано.

Яков взял простую дугу, но уж очень неподходящей была такая дуга к тарантасу и жеребцу. Взял от стены другую, расписную, с колокольчиком. Подумал, обмотал колокольчик тряпкой, затянул узел.

— Дай хоть запрягчи помогу, — хмуро попросил охранник, признавая в Сеньке старшего, — сколь времени за хомут не держался, все верхами.

— Да я уж запрег, — заметил Яков. Вытер клочком прошлогоднего сена запыленную обивку сиденья.

Охранник помедлил еще и ушел в распахнутые настежь ворота.

— Куда кто сядет? — спросил Яков.

Сенька развязал руки Анатолию, подтолкнул к тарантасу. Сам зашел с другой стороны, сел рядом, бросил в передок веревку. Яков разобрал вожжи, шлепнул ими жеребца по спине. Жеребец выкатил тарантас на улицу. Сенька сказал:

— Побежишь — убью.

Анатолий застегнул китель. Переехали тополиную хрустнувшую ветвь. Крикнула птица. Был тот предвечерний час, о котором сказано, что человек в это время слышит далекий звон и ему кажется, что плачет умирающий день.

Тарантас покачивался, колеса дергались на выбоинах.

Проехали мимо конторы. У коновязи горел костер. У винтовок, составленных в козлы, и у пулемета, накрытого брезентом, сидели двое степачевцев, оба пьяненькие. Они любовно смотрели друг на друга. Один пел:

Когда мать меня рожала,

Вся полиция дрожала…

— Вася, — кричал другой, — Вася, подголоси, — и все пел одну строку:

За что я кровь мешками проливал?

— Пр-ральна! — соглашался первый и, помахивая для равновесия рукой, пел дальше:

…а отец ворчал сердито:

— Родила опять бандита!

Трезвый караульный качал на них головой. Он увидел Сеньку и показал, мол, проезжай, знаю.

Яков осуждающе крякнул. Анатолий смотрел вверх, под козырек крыши — провода телефона были оборваны.

Пьяные отрядники наконец наткнулись на песню, которую оба знали.

Как на кладбище… —

завел один, и другой тут же взревел:

Митрофановском!

Отец дочку зарезал свою…

Сенька спросил:

— Так и будем тащиться?

— Э! — крикнул Яков жеребцу и взмахнул свободным концом вожжей.

Жеребец для виду влег в хомут, но хода не убыстрил.

— Не больно-то расторопится, — одобрил Яков. — Чувствует, что последний раз с хозяином.

— Что так? — спросил Анатолий.

Яков хотел объяснить, что жеребца отнимают, но Сенька не дал, ткнул в спину.

— Эх, мать-перемать, не по-матерному!

Жеребец зарысил, но все равно берег силы. Сенька встал за спиной Якова, выхватил из передка веревку, которой был связан Анатолий, раскрутил над головой. Жеребец рванул в скок. Сенька упал на сиденье, придавив Анатолия. Веревка хлестнула по Якову. Яков ругнулся, сдержал жеребца, перевел галоп в быструю рысь. Частоколом замелькали березы.

Сенька оглянулся. За ними не ехали. «Все равно ведь проверит, точно, проверит», — подумал он о Шатунове.

Жеребец вошел в норму привычного бега, хомут не ерзал, оглобли стояли ровно, ступицы легко крутились на смазанных осях. Корки пыли, как льдинки, ломались под колесами, два пыльных ручейка стекали с колес и бежали за тарантасом.

— Так что? — Анатолий повысил голос. — Лошадь, значит, забирают?

— Это и есть, — крикнул Яков.

— Не разговаривать, — оборвал Сенька и не к месту гаркнул:

Мамка рыжа, тятька рыжий,

Я женился, рыжу взял.