Сокрытые лица - Сальвадор Дали

Чтобы лучше слышать, Вероника встала на цыпочки… Вначале – словно тонкий назойливый комариный писк. Затем – громче, точнее, и она выключила газ и электричество. На самом деле это, оказалось, был сигнал воздушной тревоги, и по вдруг наполнившей ее радости она внезапно поняла, с каким тайным нетерпением ее бессознательное ждало, день и ночь, этого события. Захлопали двери в разных этажах, словно кулаки Гитлера, сердито стучащие по деревянному столу, и тут же в лестничном колодце зашумели жильцы, зарокотали, как грецкие орехи в пустом ящике. Теперь уж сирена выла так, что дребезжали окна. Вероника была готова, туалетные принадлежности собраны – она месяцами ожидала лишь этого мига. И тем не менее он застал ее врасплох, и на ней были нелюбимые туфли. Поискала другие, но без толку. Наконец она раздраженно вскинула противогазную сумку на плечо и спустилась в подвал с улыбкой на устах.

Внизу у всех было то же выражение лиц, и его невозможно было спрятать, несмотря ни на какие сжимания губ, дабы придать себе в заданных обстоятельствах серьезный, если не суровый вид. Иллюзорная кутерьма и беспокойство этой первой воздушной тревоги, казалось, превратили всех в детей. Говорили, что современные бомбардировки все сотрут в пыль, что перед лицом внешней угрозы все, стиснутые, сгрудившиеся вместе на дне темной, по-матерински оградительной пещеры почувствовали сильное человеческое удовольствие внутриутробной защищенности. Люди прикрывали друг другу ноги одеялами, подносили подушки, присаживались на мешках, свертываясь в сложные позы ожидания. Мадам Морель, консьержка, исполняла обязанности хозяйки подвала – подавала черный кофе; распечатали бутылку вина, передавали по кругу коробку заветрившего сухого печенья; все внимание сосредоточилось на удобстве и уюте.

Одна Вероника не присаживалась и, все более неразговорчивая, ожидала стоя. На ней был лишь белый крахмальный капот – и никаких украшений. Если не считать крошечного жемчужного креста с тремя бриллиантами вместо гвоздей в распятии. Крест удерживала почти невидимая платиновая цепочка – в ямке шелковистой плоти, в точности посередине мягкого углубления на выступающей грудине. Когда мадам Менар д’Орьян ввела Бабу, опиравшегося ей на руку, тот легко мог бы сравнить непорочную фигуру Вероники, обрамленную чернотой сводов этого подвала конца XVII века, скорее с легендарной аббатиссой, нежели с созданьем своего времени.

Вероника оперлась на сырую, шелушившуюся стену. Сбросила одну туфлю и поставила босую стопу на обутую. Баба долго смотрел на эту выгнутую ступню, на ее матовую кожу, голубоватые ямочки, без единой отметины даже самой светлой красноты, трогавшей или порочившей ее пальцы, каждое сочленение каждой фаланги коих, казалось, покоится на земле под одобрительным взглядом Рафаэля, и будто на стопах, написанных им же, большой палец далеко отстоял от остальных, словно отделенный ремешком незримой сандалии. Баба смотрел, и можно было сказать, что это под весом кожаного шлема голова его клонилась вперед, заставляя его глядеть долу, – столь полно был дух его поглощен созерцанием. Но по правде же – как если бы внезапно этот человек, привычный пронзать облака, снабженный шлемом, перчатками, приборами, пулеметами и панцирями, открыл наконец красоту, кою искал в небесах, в простоте обнаженной ступни, покоящейся на полу подвальных недр. За глубоким погружением, подобно ныряльщику, подымающемуся к поверхности, глаза Бабы, следуя за подъемом шлема, вознеслись по всей высоте целомудренно прикрытого тела Вероники, но, добравшись до ее шеи, взгляд вновь замер, словно распятый тремя бриллиантами ее жемчужного крестика. Вероника пошевелилась, бросая отблеск на его лицо, дабы развеять неподвижность этого взгляда, который пожелала подчинить своему.

Время летело, а их радость была подобна блестящей струне их желанья. Они вопрошали у любимого ими угрожающего неба, когда случится следующая их немая идиллия? Ибо непроницаемость Вероникиного лица была под стать герметичности шлема Бабы, а верная ее любовь не знала больше ни страха, ни любопытства. Она поняла: что бы ни было под этим шлемом, оно не изменит цельности и неразрывности ее чувства. Желая вообразить его себе, она могла лишь представить свое лицо на месте его, ибо она была им. Ее провидческий дух уже разглядел их ближайшее будущее: «Война разделит нас… однако в конце года он вернется; случится это в Америке, зимой… У него будет несколько шрамов, но ни один не заденет глаза. Может, он будет прихрамывать», – но потом ей вспомнились выгнутые позы древних статуй, у которых вес тела покоится на одной ноге.

После этого схождения в подвал бессловесная идиллия Вероники и Бабы не имела иных внешних выражений, кроме подобных же сцен во время других воздушных тревог и частых встреч на лестнице. События стремительно развивались, а тем временем в Париж вернулась Бетка, однако инстинкт подсказывал ей ждать до последнего. По прибытии стало ясно, хоть и необъяснимо, в чем состояла перемена – дружба между нею и Вероникой остыла. Они продолжили жить вместе, но во время налетов Бетка отказывалась спускаться в подвал. Ни та, ни другая о Бабе не заговаривали. Более-менее втайне Бетка навещала компанию друзей Сесиль Гудро и начала понемногу покуривать опий; Вероника не слишком безоговорочно тому противилась, и это безразличие Бетку глубоко ранило.

Князь Ормини, с проповедническим пылом, характерным для наркоманов, говорил о ней Гудро:

– Если мы сумеем не дать Веронике увезти ее в Америку, она останется с нами до конца войны. Но придется подыскать ее ребенку дом. Это во всяком случае проще, чем все ему объяснять. – Д’Ормини считал, что Бетку совратить просто, и, смутно желая сделать ее своей любовницей, уделял ей внимание, хотя, опасаясь Вероники, не осмеливался заваливать подарками. Все это происходило в тревожное время ожидания (когда даже несгибаемый характер Вероники словно бы ослаб, и она не предпринимала никаких действий, чтобы пресечь опасные поползновения Бетки, покуда ее не тревожили в ее мечтаниях), когда немецкая армия, обойдя линию Мажино с флангов и не обнаружив никаких иных серьезных преград на своем пути, стремительно и последовательно наступала, а американцы получили официальный приказ правительства покинуть Францию.

В апартаментах Барбары Стивенз в отеле «Риц» Вероника била мать. Сначала она вырвала у нее из рук телефонную трубку, потом стукнула мать ею же по рукам, выбив из пальцев перо, а затем коленями сбила ее с ног, уронила на диван. Следом роли их будто поменялись: Вероника теперь плакала и тряслась от ярости, а Барбара, испугавшись дочернего невероятного припадка нервов, прижала ее к груди, утешая и моля о прощении. Эта бурная сцена стала кульминацией бесконечных разногласий между матерью и дочерью последних трех дней взаимного ожесточения. Вероника любой ценой желала забрать Бетку и ее ребенка с собой в Америку. Барбара то хотела, то не хотела этого, меняя решение каждые пятнадцать минут – в истерическом капризе, лишь обострявшемся в серьезности текущей ситуации. Барбара особенно упирала на то, что невозможно решить вопросы Беткиной легализации в столь сжатые сроки. Вероника же, с помощью мисс Эндрюз, тем не менее невозмутимо прошла весь лабиринт необходимых формальностей, потребных для Беткиного выезда; и вот наконец чудо случилось, все визы и документы для отбытия из Франции в Соединенные Штаты были готовы и лежали у Барбары Стивенз на столе.

И в этот момент Барбара, после долгого неловкого молчания, заявила упрямо и неумолимо, что отказывается брать с собой Бетку.

– Все, что я могу для нее сделать, – выписать чек на сто тысяч франков, дабы избавить себя от всех беспокойств. – С этими словами она взялась за перо и уже собралась заполнить чек. Вероника, не проронив ни слова, с пылающим взором двинулась на мать. Барбара, заметив приближение дочери, прыснула резко, нервно. Затем, пожав плечами и делая вид, что более не обращает на Веронику внимания, спокойно взялась выписывать чек.

– Я никогда так не разочарую Бетку, и твои деньги ничего не решат, – сказала Вероника холодно и продолжила еще холоднее: – Ты прекрасно знаешь, что немцы не спустят ей давнишней принадлежности к антигерманским пропагандистским организациям.

Барбара помедлила и ответила:

– Ты просто не осмеливаешься объявить ей мое решение. Что ж, я сама это сделаю! – И она сняла трубку телефона и заказала звонок Бетке, уже час дожидавшейся их решения внизу. В этот миг Вероника мягко положила длинные пальцы на руку матери, державшую трубку, и от этого прикосновения, еле чувствительного, как ласка, Барбара в страхе содрогнулась. Однако, собравшись, сжала трубку сильнее, пытаясь бороться, но без толку. Вероника, разъярившись, прибегла к силе. Замахнувшись трубкой, как молотом, она вогнала костыль своей воли в тряское дерево нерешительности материной руки. Приняв целительный бальзам слез, Барбара и Вероника позвонили Бетке – посредством того же молота – и пригласили подняться: им выезжать через три часа. Со слезами на глазах Бетка целовала четыре руки своих благодетельниц, чьи ладони уютно сложились вокруг нее, словно корпус недавно отстроенного ковчега, на котором она сможет наконец пересечь океан.