Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия - Дмитрий Балашов

— Ого! Смотрю, даром времени не терял! Тоже парень?

— Не, девка! Надобно было помощницу матке. А там и нового парня сотворим!

Мотя, заалев еще больше, лукаво-укоризненно глянула на мужа.

Лутоня почти не раздался в плечах, но заметно заматерел. Уже не выглядел тем хворым, тонким, точно тростиночка, высоким отроком. Тонкие долгие "литовские" усы и негустая круглая светлая бородка не делали его старше, но в твердой ухватке рук, в том, как брал нож, резал хлеб, виделись навычность к труду и талан ко всякой ручной снасти. Напомнилось, впрочем, что Лутоня был рукоделен всегда. Полица полнилась резною и точеною каповой посудой, в углу громоздились новые копылы.

По разнообразию снасти, развешанной и разоставленной в избе, по хорошим большим кадям, по поставцу, не без изящества выкрашенному красною вапою, с наведенными на дверцах Егорием и ершистым, словно перекрученное вервие, змием, по чистому, с вышитой птицей-па-вой рушнику на спице, близ медного рукомоя, по уюту и теплу чисто выпаханной избы видно было, что брат не бедствует отнюдь.

— Помнишь быка, значит? — вопросил Лутоня, и медленная улыбка воспоминания тронула губы брата. — Единая мне от родителя остатняя память была! Били, дак слезами плакали… Словно родного! А уж не на цепи же держать! Он и хлева начинал ворочать, как в задор взойдет! А сильный! Забили, уж и ноги, и голову отрубили ему, весь-то лежит ободранный, на шкуре снятой, а бок-от вот так, вот так и здымает! Сердце бьется ищо! Я поглядел, дак мне самому муторно стало. А Мотя дак и вовсе в избу убежала, рыдала навзрыд…

О Ваське (о чем, с оказией, они уже сообщили Лутоне из Москвы) Иван повестил строго и кратко. Рассказал о греческом изографе и о том, как старший Лутонин брат ушел в злосчастный поход на Пьяну.

— Быват, и жив! — подхватила Мотя, с тревожной надеждою взглядывая на мужа.

— Быват, и жив! — эхом отозвался Лутоня, опуская голову. Непрошеная слеза прокатилась у него но щеке, и по тому одному понял Иван, что у двоюродника веры во встречу с братом, которому он был обязан жизнью — так считал и по-днесь, — почти и не осталось теперь…

Уже когда въелись в щи, уже когда и каша явилась на столе, и квас и откуда-то вынесла Мотя глиняный лагун с темным береженым пивом, кусая хлебный ломоть, обсасывая мозговую кость, сказал Иван, словно бы между прочим:

— За вами приехал. Свадьба у нас, сестру выдаем!

Мотя вспыхнула, онемела. Лутоня, прихмурясь, медленно провел по столешне ладонью, медленно покачал головой:

— Спасибо, Иван! А токмо мы тамо — лишние. С боярской родней, сам знаешь… Тетка Наталья не зазрит, а жениховы, ти потребуют, поди! — И твердо поглядел на жену, воспрещая ей дальнейшую говорю.

Тут уж пришлось Ивану охмуреть.

— Прости, Лутоня, — сказал, — коли по младости, по глупости когда в чем и обижал тебя, а теперь… Мать послала! Без вас с Мотей мне и воротить некак. — Помолчал, добавил то, что дорогою подумалось: — Един ведь брат ты у меня!

Невесть чем бы и окончило, да, видно почуявши гостя, набежали две соседки, а там и теща Лутонина пожаловала, зашел и сосед. За столом враз сделалось тесно и жарко, и уже бабы все враз принялись уламывать Лутоню: и то, что гордится он, и то, что стыдно так-то! Свадьба, она на всю жисть! И то, что детей теща возьмет на себя, а за двором и скотиной присмотрят, не первый раз! Коров-то ноне и доить не много нать, одна в запуске, другая сбавляет. Езжай, езжай! Людей поглядите хошь! А то тута, в лесе, и сам скоро станешь как медведь! Что ж, что боярска родня, рази ж не люди? Да таки же, к аки и мы! Езжай, езжай, езжай и не разговаривай боле!

Все же пока собирались, да крутились, да выбирали, чего надеть на свадьбу (вечером истопили баню, парились), на сборах тех едва до ругани не дошло. У Моти — крашенинный саян, у Лутони тоже ни зипуна казового, ни красных сапог… Едва уговорил вдругорядь. Ну и, правда, тесть принес, хромая, свою береженую тафтяную рудо-желтую рубаху да плетеный пояс семи шелков — четверыма обряжали Лутоню, переставляли пуговицы по вороту.

— А о сапогах, — решительно изрек Иван, прикинув, что ноги у них сходны, — не сумуй! До дому доедем, там и переобуешь мои!

…И вот они едут. Оба, Лутоня с Мотей, закутанные в один необъятный ордынский тулуп, и Иван, радуясь, что уговорил, сильно гонит коня, боясь, что Лутоня передумает дорогой, и не ведает уже, о чем баять с братом, а потому молчит, и брат молчит, и молчит, слегка обалдело, Мотя, до которой только теперь начинает доходить, куда они едут и зачем.

— Медом торгуешь? — прошает Иван, чтобы только не молчать, и брат, оживясь, начинает сказывать о пчелах, потом о косе-литовке, которую достал недавно, и как ей удобно косить, не гнешься, как с горбушею, только жало надобно отбивать почаще и беречься, чтобы носок в землю не угряз. Иван плохо понимает, какова та снасть, сам век косил горбушею, но кивает, соглашаясь со всем, что скажет брат, лишь бы не забунтовал опять!

Перед шумною, многолюдной Москвой родичи примолкли совсем. Мотя отчаянно и чуть отупело вертела головою: народу-то, страсть! А церкви! А терема! А какие наряды! Шубы-то у всех, почитай, крытые сукном! А когда уже заходили в дом, полный праздничною суетой, едва не расплакалась.

Впрочем, мать и тут оказалась на высоте. Встретила, крепко расцеловала двоюродную сноху, Лутоне взъерошила волосы, пожурила, что редко бывает, и скоро, минуя толпу гляделыциков, невестиных подруг и дружек, увела Мотю к себе, затеявши самый интересный для селянок разговор — о городских модах: какие нынче повелись рогатые кики, да какие рукава, да почем в торгу фряжские сукна и персидские шелка, да что все женки ходят нонь в сарафанах со звончатыми пуговицами… А под разговор сумела, необидно, и приодеть сноху в городской, малиновой тафты саян и бархатный, шитый травами коротель, дабы не стыдилась перед гостями.

Все-таки, что греха таить, и Лутоня и Мотя сиротливо чувствовали себя на городской свадьбе. И очень боялся Иван, как глянет на еговых родичей Семен. Но Семен глянул просто: обнял Лутоню, расцеловал, подмигнул, повел куда-то, взявши за плечи. У Ивана совсем отлегло от сердца, когда вскоре Семен встретил его, все так же полуобнимая Лутоню, и спросил, подмигивая:

— А ты литовкой, поди, не косил? То-то! А я косил. Умный хозяин брат-от у тебя! На таких земля стоит! Ну, прощевайте, родичи! Теперь мы — поездом к вам!

Он крепко ударил Ивана по плечу, чуялось, выпил пива, и скоро вся шумная толпа будущих поезжан выперлась вон из терема. Им бы и являться сегодня не след, но только-только свели амбар. А опосле работы — как не зайти да и не выпить по чаре, отведать завтрашнего угощения!

Племянника с невесткой Наталья спать уложила у себя, в боковушке. Сама долго молилась перед иконою. Увидела все: и смущенье Ивана, и его отчуждение от родичей.

— Господи, — просила, — помоги неразумному! Не дай ему остуды братней! Ведь хуже того, чтобы своею породою требовать, ничего нет!

Позади — торжественный вывод перед столы, величальные песни, "разлилось-разлелеялось", позади шумный пир в доме молодой и веселая борьба у ворот, когда с жениха берут выкуп серебром и бочонком пива. Уже пронесли разубранные кони по жемчужно-искристой и расписной Москве ковровые сани свадебного поезда, уже отстояли в церкви, где невесте после венчания расплели косу на две и надели повойник, и уже за столами в доме жениха уселась вся свадьба, и сват двумя ржаными пирогами, скусывая концы (не выколоть бы глаза!), снимает плат с лица молодой, являя гостям ало-вишневый румянец юной новобрачной и ее притушенный долгими ресницами горячий взор. И гремит-разливается хор, и гости подымают чары… Как в горницу, в толпу жарко одетых и нетерпеливо-веселых гостей проникает, выстуживая улыбки, скорбная весть. И замирает застолье, и шепот, и чьи-то осторожные всхлипы… Порушена свадьба, и — до нее ли теперь?! Но молодой муж, Семен, встает, оправляя узорный кафтан, трогает бороду, усы, глядит строго. Сам подымает чару, говорит:

— Пьем за батьку Олексия!

И встает стол, и молча, как на поминках, подымают чары.

— А нам с Любавой коли Господь сына пошлет, — досказывает твердо Семен, — нарекаем первенца Олексеем! — И пьет.

И переломилось, шумом заплеснуло мгновенные растерянность и унынье. Жизнь идет! Мы живы, и светоч тот, не нами зажженный, ныне передан нам. И руки наши — тверды!

Гости двигаются, садятся, вновь едят и пьют, толкуя об Алексии, коего вскоре выйдет провожать в последнюю дорогу вся Москва. И свекровь, переломившая наконец гнев на милость (до того взирала на Мотю с Лутоней, поджавши губы, сверху вниз), тут, омягчев, склоняется к деревенской, пунцовой от смущения родственнице, улыбается просто и очень сердечно:

— Наталья о тебе баяла! Говорит, в трудную пору спознались — счастливо жить будете. Мужа береги!

И Мотя смахивает с ресниц благодарные слезы, раскрываясь в несмелой ответной улыбке.