Слепой. Один в темноте - Андрей Воронин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воспоминание о Фарино отозвалось где-то в глубине души неприятной, царапающей болью. Вронский до сегодняшнего дня и не подозревал, что в душе у него до сих пор сохранился живой, не ороговевший, ранимый участок. Теперь выяснилось, что, считая себя окончательно одеревеневшим изнутри, он ошибался: смерть Марка ранила его, и ранила больно. Впрочем, он знал, что боль вскоре пройдет («Все проходит», – сказал мудрец и был, разумеется, прав) и больше никогда не вернется. На месте затянувшейся раны образуется шрам – точь-в-точь такой, как на щеке у начальника службы безопасности Кривошеина, – и последний живой участок его души навсегда утратит чувствительность, превратившись в еще один уродливый, мозолистый нарост.
Да, Марк… Заключенный внутри его лысой головы «компьютер» расплескался по мостовой в радиусе полутора метров, и, поскольку данная субстанция не представляла никакого интереса для судебно-медицинской экспертизы, ее, не мудрствуя лукаво, смыли в ливневую канализацию мощной струей воды из поливальной машины.
Он поймал себя на том, что жалеет о деньгах, чересчур поспешно, как теперь выяснилось, переведенных на счет Фарино минувшим вечером. Мыслишка была мелкая, недостойная, но она обрадовала Александра Леонидовича, поскольку свидетельствовала о том, что рана уже начала затягиваться.
– Какие новости? – спросил он у Кривошеина.
Начальник службы безопасности едва заметно пожал плечами.
– Объявление, по которому он звонил, все еще висит на сайте, – доложил он, – но все попытки связаться с… гм… рекламодателем пока безрезультатны. Сетевой администратор утверждает, что такой электронный адрес не существует, а указанный в объявлении контактный телефон находится вне зоны доступа…
– На дне Москвы-реки, – уточнил Вронский. – Если бы там водилась рыба, и если бы рыбы знали пин-код, они бы вам ответили. Ты что, Дмитрий Иванович, всерьез рассчитывал, что этот тип будет спокойно сидеть на месте и ждать твоего звонка?
– Да нет, конечно, – просто ответил Кривошеин. – Просто я обязан отработать все возможные версии.
– Ну, тогда позвони в планетарий и узнай, не приземлялись ли этой ночью в Барвихе какие-нибудь пришельцы, – резко посоветовал Вронский. – Толку будет не больше, но, думаю, и не меньше, чем от звонков по этому объявлению.
– Виноват, – вежливо, но непреклонно возразил Кривошеин. – Толк от звонков есть. Данные, конечно, косвенные, но ведь ясно же, что, раз этот… э… деятель так неожиданно оказался недоступным, он либо причастен к убийству, либо что-то видел.
– Да, ясно, – согласился Вронский неприязненным, почти сварливым тоном. – Ясно даже и ежу. И это все, что ты мне можешь сказать? Ты, офицер внешней разведки! Мне нужны не твои глубокомысленные рассуждения, а та сволочь, что подняла руку на Марка!
– Ясно, – все тем же бесцветным, лишенным интонации, почти мертвым голосом повторил Кривошеин. – Ясно, что кто-то знал об его слабости и поймал его на это объявление, как на живца. Ясно, что он сам впустил убийцу в дом. И ясно, что убийца должен был очень сильно его ненавидеть, чтобы пойти на такие хлопоты, когда запросто мог пырнуть его ножом в живот, застрелить из пистолета, задушить или просто ударить по голове чем-нибудь тяжелым.
Вронский помолчал, думая над его словами. Накануне вечером Марк отправился домой, в Барвиху, весьма довольный жизнью и исполненный приятных предвкушений. А в первом часу ночи его обнаружили в центре Москвы… то есть не его обнаружили, а он сам обнаружился, со страшной силой обрушившись с темного ночного неба на крышу припаркованной неподалеку от строящегося небоскреба машины. Он был одет в хорошо знакомый Александру Леонидовичу шелковый халат и пижамные штаны; ноги его оказались босыми. При осмотре места происшествия в сотне метров от тела была обнаружена замшевая домашняя туфля сорок второго размера. Туфля была правая; ее левую товарку нашли во дворе дома Фарино в Барвихе неподалеку от ворот, из чего представителями следственных органов был сделан гениальный вывод, что обе принадлежали покойному.
Версия об ограблении полностью исключалась: из дома, как собственными глазами убедился Александр Леонидович, ничего не пропало, и даже перстни на руках у Марка были целы все до единого, хотя и деформировались при ударе о крышу автомобиля. Украшавший один из них сорокакаратовый бриллиант от этого удара выскочил из оправы и бесследно исчез («Волной смыло», – красноречиво цыкнув зубом, прокомментировал это исчезновение циничный, как все профессионалы, Кривошеин), но дела это никоим образом не меняло: то, что убийство было совершено ради самого убийства, а не ради выгоды, ни у кого не вызывало сомнений.
Способ его совершения вызывал у Вронского нервное содрогание. Странным и диким казалось не то, как умер Марк (в конце концов, смерть остается смертью, какое бы обличье она ни принимала; вопрос лишь в том, что именно и как долго придется терпеть, но это не так уж важно: когда точно знаешь, что конец неизбежен, можно и потерпеть), а то, на какой риск и воистину адские усилия пошел убийца, чтобы совершить задуманное. Ни одни подъемник в здании в это время суток не работал, и даже для того, чтобы задействовать использованную в качестве орудия убийства лебедку, преступнику пришлось взломать распределительный шкаф. По всему выходило, что убийца втащил Марка на тридцатый этаж на собственном горбу. Это означало, что Кривошеин прав: так рисковать, а главное, так вкалывать, чтобы всего-навсего лишить кого-то жизни, мог только человек, буквально задыхающийся от ненависти.
Он задумчиво почесал переносицу дужкой очков, которые начал тайком от рядовых сотрудников офиса носить в последнее время. Марка могли не любить и действительно не любили многие. Но не до такой же степени! В конце концов, он работал не прокурором, а адвокатом и никого не сажал в тюрьму. За что же ему так страшно отомстили?
Ответ мог быть только один, и Александр Леонидович его знал. К сожалению, а может быть, к счастью, его знал и Кривошеин. Поразмыслив, Вронский пришел к выводу, что это и впрямь хорошо: по крайней мере, ничего не
