Доля правды - Зигмунт Милошевский

— Славно же вы нам помогаете, — язвительно заметил Шацкий. — Ни подтвердить ничего не можете, ни опровергнуть, у вас все возможно. Это не продвигает нас вперед.

— Жертвы не погибли в одном и том же месте. Что вы скажете насчет данной конкретной информации, прокурор?

— Ошибаетесь, — заскрипел сзади Вильчур.

— Ваше звание не гарантирует непогрешимости, инспектор, — возмутился Клейноцкий. Очевидно, он не привык, чтобы провинциальные легавые мнили себя выше по званию[102].

— Исследования показали, что под второй жертвой была также кровь первой.

— Вполне возможно, что показали, вполне возможно, что она там и была. Однако советую проверить еще раз, взяв пробы в нескольких местах. С психологической точки зрения маловероятно, чтобы убийство под влиянием эмоций было совершено в таком труднодоступном месте. Второе — да, оно совершено хладнокровно, но первое нет, абсолютно исключено. Но если убийца приложил все старания, чтобы подкинуть туда кровь первой жертвы, значит, он очень не хочет, чтобы вы нашли место, где она была убита.

Шацкий взглянул на Вильчура, тот только кивнул головой. Нужно будет проверить.

— Благодарим вас, — сказал он Клейноцкому. — Подтверждение нашей версии действительно необходимо. Будет ли очередное нападение? Возможно ли, что это серийный убийца?

— Нет, профилю серийного убийцы он не соответствует. Как я уже говорил, все скорее похоже на осуществление некого плана, месть — вот мотив, который приходит в голову в первую очередь. А значит, если план предусматривает дальнейшие жертвы, тогда он продолжит убивать.

— Что на это указывает?

— Надпись, оставленная на месте преступления. Если бы дело было законченным, ему бы не захотелось играть в эти игры.

— То есть это игра?

— Или указание на причину мести. Часто мстителям недостаточно смерти того, кого они обвиняют в несправедливости. Жертву надо еще и опозорить, мир должен узнать, за что она понесла наказание. Разумеется, есть и третья возможность — в конце концов убийцы, как и мы, живут в метакриминальном пространстве.

— Догадываюсь, куда вы клоните, — вздохнул Шацкий. — Они смотрят те же фильмы, и убийца мог нацарапать пару случайных цифр, чтобы сбить нас с толку.

— Именно так.

Клейноцкий протянул руку и выключил проектор.

— Простите, я уже не в силах смотреть на трупы.

В помещении воцарилась тишина. А все-таки встреча с Клейноцким оказалась плодотворной, подумал Шацкий, нужно отдать ему должное: мыслит весьма логично и не допускает, чтобы избыток теории заслонил действительность.

— Предположим, что в этом списке есть еще человек, возле имени которого убийце надо поставить галочку. Кто это может быть?

— Этот человек должен быть связан с предыдущими жертвами, — ответил краковский профилировщик. — Сначала жена, потом муж — не думаю, чтобы теперь пришла очередь продавщицы из Белостока. Член семьи, или многолетний друг, или кто-то из той же компании. Если вам удастся узнать, о чем речь в этом деле, если найдете следующую потенциальную жертву прежде, чем убийца совершит очередное преступление…

Клейноцкому не нужно было продолжать — с тех пор, как возникло это дело, Шацкий каждую минуту слышал в голове тиканье часов, просто теперь часы тикали громче и быстрее. Если они найдут потенциальную жертву — найдут и убийцу. Мужчину ли, женщину, несомненно, кого-то, кто связан с семьей Будник. Не исключено, что он уже знает этого человека. Шацкий взглянул на Соберай — она все еще расспрашивала Клейноцкого о каких-то пустяках, потом перевел взгляд на Вильчура — тот разговаривал по телефону в углу зала. Он подумал о Шиллере, о Мищик, о муже Соберай, о странном патологоанатоме Мясницком, о судье Татарской, о мужчине, который остановил его утром возле магазина. Все они были каким-то образом повязаны, знакомы с самого детства, проводили время в одних и тех же местах, распускали сплетни, узнавали чьи-то тайны. Он не был параноиком и не допускал мысли о заговоре молчания сандомежан, но заметил, что все чаще старается быть сдержанным в контактах со своими новыми земляками.

До сего времени он только предчувствовал, что решение загадки кроется в стенах старого, возникшего на заре польской истории города. Теперь он был в этом абсолютно уверен.

По причинам более чем очевидным пресс-конференция его миновала, а от каждого вопроса о «шерифе-юдофобе» Теодоре Шацком Мищик отделывалась, невозмутимо заявляя, что надзирающий за следствием прокурор занят по службе. Раньше они практически не говорили на тему первой полосы «Факта», начальница лишь лаконично сообщила, что имела долгий разговор с генеральным прокурором и был он далеко не из приятных. За то, что у них не отобрали дело и не передали его в окружную прокуратуру в Кельцах, следовало поблагодарить именно генерального — узрев себя в газетах в плавках («Сауна Фемиды»), он возненавидел таблоиды, к тому же некое высокопоставленное лицо подтвердило ему, что если кто-то и сможет разогнать весь этот провинциальный дурдом, то только этот седой прокурор. Шацкий был реалистом и знал: кому-то очень не хотелось, чтоб он вернулся в Варшаву. А он и не собирается.

Шацкий посмотрел пресс-конференцию и последующие комментарии по телевизору. Половина вопросов касалась еврейских ритуальных убийств, другая половина — серийного убийцы. Четвертая власть с трудом скрывала азарт: наконец-то и на берега Вислы пожаловал настоящий серийный убийца. Да пожалуй что и не скрывала вовсе. Он заметил, что националисты потихоньку поднимали головы, а политики, некогда попавшие в немилость за свои взгляды, теперь были вновь обласканы СМИ и добавили колорита политической тусовке. На экране красовались в основном типы из правых католических партий, и все они старались приодеть антисемитскую агитку в облаченье интеллектуальной публицистики типа «я только спрашиваю», а ведущие делали вид, будто принимают это за чистую монету.

«Следовало бы задаться вопросом, а всегда ли народ Израиля был лишь жертвой? Конечно, существует кошмар Катастрофы, но есть и кровожадный Ветхий Завет, есть бомбардировки Ливана и стена, разделившая палестинские семьи. Я не утверждаю, что за сандомежскими событиями стоят евреи, хотя в городе, где в прошлом случались всякие инциденты, это приобрело бы символическое значение. Было бы опрометчиво делать вид, что на свете существует народ, абсолютно неспособный к агрессии, ибо подобный образ мыслей может привести к эскалации трагедии».

Что ж, дураками свет стоит. Он решил отгородиться от этого шума и сосредоточился на доказательствах. Еще раз просмотрел все протоколы, старые и новые. Мало утешительного. Заброшенный особнячок на Замковой стоял вдалеке от людских взоров, и конечно же никто ничего не видел. Там не было ни одной камеры. Шестизначные числа не были номерами старых милицейских удостоверений, проверка лагерных номеров и идентификаторов гаду-гаду также ничего не дала. Маленьким шажком вперед стало подтверждение гипотезы Клейноцкого — Будникова и ее муж не были убиты в одном и том же месте. Кровь Эльжбеты найдена только в нескольких местах лужи, отстоящих друг от друга на одинаковом расстоянии, что весьма подозрительно — все выглядело бы иначе, будь она там убита. Очень важное обстоятельство: коль скоро убийца делал все, чтобы они перестали искать место первого преступления, оно, по всей вероятности, могло навести на его след. Это подтверждало, что убийца — лицо не случайное. Поэтому-то Шацкий и велел тщательно обследовать территорию вокруг особняка на предмет крови. А вдруг убийца дал промашку, где-то пролил самую малость и тем самым указал направление, откуда пришел, или, сам того не осознавая, оставил им дорожку из хлебных крошек. Хлеб и кровь — снова какая-то идиотская символика.

После конференции он еще раз встретился с Мищик и Соберай, чтобы подытожить все полученные данные. Или почти все — Шацкий утаил результат ночных поисков, связанный с Конспиративным войском польским. Он, конечно, упомянул об этом, но в качестве дополнительной следственной версии к актам не приобщил и не представил им как важный след. Почему? Он почувствовал, что навлек бы большой позор на этот пряничный городок, после чего ему самому стало бы трудно доверять выросшим здесь и влюбленным в Сандомеж гражданам. К тому же он все чаще приходил к выводу, что они не до конца с ним искренни. Что он — тот самый чужак, которому говорят ровно столько, сколько нужно, и ни слова больше. Пожалуй, грешно было так думать о Соберай, симпатия меж ними росла от разговора к разговору, а само присутствие рыжей недотроги доставляло Шацкому удовольствие. Но она была местная, и он не мог довериться ей до конца.

После встречи он вернулся к документам. Он хотел быть уверен, что не проглядел ни единого предложения, ни единого слова, ни единого фрагмента фотографии. Он хотел быть уверен, что в самих документах решение загадки не найти.