Мертвая хватка - Андрей Воронин

– Не о чем мне с вами базарить, мужики, – сказал охранник.

– Это как сказать, – возразил Хобот и, хорошенько прицелившись, засветил охраннику кулаком в переносицу – прямо через окошко, очень точно и, судя по звуку, очень сильно.

Вероятно, он рассчитывал, опрокинув охранника, просунуть руку в окошко, нащупать замок и отпереть калитку, но вышло все немного иначе. Пока Хобот тряс в воздухе отшибленной кистью и матерился сквозь зубы, окошко вдруг закрылось.

– Ни хрена себе, – удивился Хобот и перестал махать ушибленной рукой. – Он что, каменный?

Тут лязгнул засов, калитка распахнулась, и охранник шагнул на улицу. Это был уже знакомый Майкову двухметровый амбал. Одет он был в просторные спортивные шаровары, белые кроссовки и черную майку без рукавов – такую, какие любят носить культуристы. Майка эта позволяла всем желающим насладиться зрелищем великолепно развитой мускулатуры, которая была сплошь покрыта черно-синей вязью татуировок. На левом плече, на самом видном месте, у охранника была искусно вытатуирована голова свирепого на вид быка, и Майков некстати вспомнил, что у блатных каждая татуировка что-то означает, вроде как нарукавная эмблема у военных. Бык – это боец, не в переносном смысле, а в самом прямом, первозданном, так сказать…

Двухметровый бык не стал вступать с гостями в переговоры. Он, верно, и впрямь был сделан из камня или из какого-то другого не менее прочного материала. Во всяком случае, мастерский удар Хобота не оставил на его гладко выбритой физиономии ни малейшего следа. Папа Май как раз пытался понять, как это могло получиться, когда бык начал действовать.

Начал он, как и следовало ожидать, с Хобота. От его удара носатый охранник Майкова мигом потерял всякий интерес к разборке, пролетел пару метров по воздуху, очень неловко приземлился на спину, медленно, с большим трудом перевернулся на бок и, судя по всему, уснул.

У всех остальных, в том числе у папы Мая, при виде этого полета сразу пропала охота драться и вообще выяснять отношения. Беда, однако, заключалась в том, что бык уже не спрашивал, хотят они драться или не хотят. Вся баталия заняла не более десяти секунд, и только Простатита быку пришлось ударить дважды – один раз в солнечное сплетение и еще раз – в ухо. Лежавшему на земле в позе зародыша Майкову показалось, что поначалу бык хотел ударить Простатита в челюсть, но в последний момент, похоже, пожалел коллегу и не стал укладывать его в больницу. Хватило и удара в ухо: громадный Простатит, казавшийся рядом со своим противником каким-то маленьким и сморщенным, будто враз усохшим, покачнулся на ослабевших ногах, закатил глаза и медленно, очень неуклюже опрокинулся на спину, задрав к небу плохо выбритую, синеватую от проступающей щетины тяжелую челюсть.

– Козлы, – сказал бык. Он даже не запыхался.

Потом послышался звук презрительного плевка и лязг закрывшейся калитки. Только после этого папа Май сел и принялся осторожно ощупывать себя руками в поисках повреждений. Ребра с левой стороны неприятно ныли. Они явно были основательно ушиблены, но, кажется, не сломаны. Пиджак на локте оказался разорванным, рукав рубашки под ним потемнел от пыли, но крови почти не было, и Майков вспомнил, что, падая, проехался локтем по земле. Хорошо хоть, что не по асфальту…

Он посмотрел на ворота. Ворота были закрыты и заперты наглухо. Над ними висела прямоугольная коробка следящей видеокамеры, и глаз объектива смотрел, казалось, прямо на папу Мая. Майков помотал головой и огляделся по сторонам. Его люди лежали вокруг в странных позах. Рыба и Простатит слабо шевелились, Хобот не подавал признаков жизни, и только как следует приглядевшись, папа Май заметил, что он дышит.

"Отлично, – подумал папа Май. – Просто превосходно!

Называется, разобрались. Сука Хобот! Вечно сует свои ручонки куда не надо. Что ж теперь делать-то? С блатными воевать? Хороша будет война, нечего сказать. Минуты две провоюем, не больше. Эк меня угораздило! И Алфавита нет, пожаловаться некому, не с кем поговорить по-человечески. Если так дальше пойдет, то я, пожалуй, до его возвращения просто не доживу. Уделают меня его ребятишечки, а когда Алфавит за это с них спрашивать начнет, так прямо ему и скажут: сам, мол, полез, первый, ворота хотел штурмом взять… Что делать, а? Вот лажа-то, вот позорище!"

Он с трудом поднялся на ноги и, хромая, поковылял к калитке. Окошечко распахнулось раньше, чем он успел в него постучать, и оттуда высунулся вороненый, масляно отсвечивающий ствол помпового ружья, показавшийся Майкову широким, как магистральная канализационная труба. От этой смертоносной железки неприятно пахло оружейным маслом и металлом.

– Алло, – сказал Майков чуть ли не в самое дуло, – хорош быковать. Я, в натуре, поговорить пришел.

– Ты уже, по-моему, поговорил, фраерок, – послышалось из-за калитки. – Хилял бы ты отсюда, пока я тебе ноги не прострелил.

– Ты знаешь, кто я? – мысленно скрипнув зубами от небывалого унижения, агрессивно спросил Майков. – Алфавит тебе яйца твои бычьи оторвет за то, что ты сделал.

Тут он вспомнил, что черешни были загублены, скорее всего, по прямому указанию Букреева, и окончательно растерялся. Это что, какая-то провокация? Может быть, Алфавит именно этого и хотел – чтобы папа Май сам пришел сюда просить пулю? Но зачем?! Подгрести под себя фирму? Чушь собачья, это невозможно, а главное – совершенно не нужно Букрееву.

Ведь он для того и связался с Майковым, для того и предложил ему партнерство, чтобы, оставаясь в тени, заставить работать свои грязные деньги.

– Слушай, земляк, – сказал он в окошко, аккуратно, одним пальцем отводя в сторону дуло помповика, которое тут же вернулось на место. – Непонятка вышла, въезжаешь? Мне действительно нужно было поговорить, разобраться…

– С кем разбираться хочешь, фраер? – пробасил из-за калитки охранник. – Много на себя берешь. Алфавиту с тобой разбираться не в уровень, а со мной ты, по-моему, уже разобрался. Мало показалось?

– Да пошел ты, – снова начиная выходить из себя, процедил папа Май. – Было бы с кем разговаривать, а то – бычара безмозглый… Погоди, вот вернется Букреев, он тебя научит с людьми разговаривать, волчина ты лагерный…

В ответ раздался красноречивый лязг затвора. Услышав этот звук, Майков решил не перегибать палку, демонстративно плюнул на землю, повернулся и, все еще прихрамывая, зашагал в сторону своего дома. Позади, на почтительном расстоянии, Рыба и Простатит волокли под руки Хобота, который еще не мог идти самостоятельно, но уже во всеуслышание грозился прострелить охраннику Букреева его дубовую башку.

Никто из участников инцидента не обратил внимания на Валерия Лукьянова, который сидел в кустах на другой стороне дороги и от души наслаждался, наблюдая за развитием событий в театральный бинокль. Досмотрев спектакль до конца, Валерий покинул укрытие и не спеша зашагал к автобусной остановке, думая о том, что это было хорошо, но.., мало.

И он таки знал способ продлить удовольствие – или думал, что знал.

Все-таки она была чертовски хороша – и вечером, при настольной лампе, и ночью, при луне, и сейчас, при ярком солнечном свете, беспрепятственно вливавшемся в недавно отмытое до скрипа окно. Илларион изо всех сил притворялся спящим, наблюдая за ней через частую сетку ресниц и не забывая глубоко, ровно дышать.

Двигалась она тихо, явно стараясь не разбудить его, и от этого ее движения были особенно плавными и грациозными.

Когда она надела юбку, Илларион подавил вздох. Не то чтобы в юбке она стала хуже, но Забродов все равно испытал неприятное ощущение потери. Не так уж часто ему теперь приходилось видеть обнаженные во всю длину женские ноги, и очень не хотелось думать о том, что, чем дальше, тем реже ему будет выпадать такая возможность. Разве что по телевизору или, скажем, в кабаре. Ну, и еще на пляже. А здесь, в этой квартире, – вряд ли, вряд ли… Конечно, можно будет жениться на даме предпенсионного возраста, но вряд ли разглядывание ее ног доставит ему такое сильное удовольствие, ради которого стоило бы пожертвовать своей холостяцкой свободой…

"Старый хрыч, – подумал он, всхрапывая и для убедительности сонно причмокивая губами. – Девчонке двадцать девять лет, у нее беда, она к тебе за помощью пришла, а ты?

Ты что сделал, сластолюбец на пенсии? Не стыдно тебе?"

Он старательно проанализировал свои ощущения и понял, что нет, не стыдно. Наоборот, при воспоминании о вчерашнем вечере и последовавшей за ним ночи все тело наполнялось приятным теплом, исходившим откуда-то изнутри, из точки, расположенной в районе солнечного сплетения, как будто там и впрямь завелось микроскопическое солнце. Жить с солнцем под диафрагмой было приятно, но как-то непривычно. Илларион вспомнил, что раньше с ним такое случалось частенько и было, помнится, в порядке вещей, а теперь, пожалуйста, успел отвыкнуть…