Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию - Арно Зурмински

Петера Ашмонайта нисколько не волновало, что лебеди находятся под охраной закона. Когда он узнал, что лебедь прилетел с другого берега и заклевал на смерть двух домашних уток, принадлежавших его матери, он решил отомстить. Он взял дубинку и отправился к лебединому гнезду в камышах. Сидящая на яйцах лебедиха не сопротивлялась. Когда Петер появился, подняв дубинку, она зашипела и слетела с гнезда. В нем осталось пять огромных яиц. Петер подержал одно яйцо в руке, подбросил в воздух как мячик. Яйцо шлепнулось в воду и разбилось. Яичница в пруду. Петер разбил таким образом еще три яйца. Последнее он запихнул под свитер, понес в деревню показать Герману.

Он шел мимо памятника героям четырнадцатого-восемнадцатого года. Более роскошного камня не было во всем Йокенен. И с такой красивой резьбой. Петер не мог устоять перед искушением и влепил лебединое яйцо в этот памятник, прямо в то место, где в камне был выбит скромный крест. Желтое месиво стекало по именам героев: Курбьювайт, Витке, Сабловски, достигло слова Фландрия под фамилией Шуппа и готовилось замарать Верден.

Такое свинство не могло остаться без последствий. Жандарм Кальвайт приехал из Дренгфурта на поиски виновника. Ему нужно было расследовать два преступления: разорение лебединого гнезда и осквернение памятника. Кальвайт разъезжал на велосипеде по всей деревне, говорил со всеми, даже с учительницей. Но никто не мог объяснить, как яичный желток оказался на памятнике героям. Петер сидел с Германом в камышах и наблюдал за бурной деятельностью дренгфуртского полицейского. Господи, чего он так разошелся из-за нескольких лебединых яиц! Германии нужно выиграть войну, и Германию ничто не остановит. А птицы уже сами уладили свои дела. Лебедь опять потоптал лебедиху, скоро она снесет новые яйца и, хотя и с опозданием, высидит птенцов.

Пока они выжидали, когда Кальвайт уберется из деревни, над Вольфсхагенским лесом появилась эскадрилья самолетов. "Это мессершмиты", определил Герман.

Машины летели низко над деревьями, пересекая красный диск заходящего солнца. Когда первое звено выходило из солнечного света, казалось, что они в огне. Или это было отражающееся солнце? Нет, на самом деле, из крыла выбивалось сильное пламя, самолет терял скорость, почти касался вольфсхагенских елок, пламя перебросилось на вторую, на третью машину. Как захмелевшие майские жуки, посыпались быстрые птицы на землю, горящий самолет упал первым. В небо поднялось облако дыма, похожее на гриб, как если бы во двор Вовериши опять ударила молния.

Герман и Петер побежали по полям к болоту. Не сводя глаз со столба дыма. Вдоль картофельного поля соседнего Колькайма. Черт побери, это оказалось дальше, чем выглядело сначала! На самой границе поместья Скандлак. Там, на поле, на котором до колена поднялся молодой овес, лежали дымящиеся обломки. Два работника, окучивавшие неподалеку картошку, уже стояли возле горящего самолета.

- Не подходите близко! - крикнул один из них мальчикам. - Сейчас начнут взрываться снаряды.

Герман и Петер остановились у края поля. Воняло машинным маслом. Западный ветер гнал в лицо едкий черный дым.

- А экипаж выпрыгнул? - спросил Герман. Он оглядывался в поисках парашютов, но не увидел на зеленом поле ни одного белого пятна.

- Может, они сидят там в хвосте и боятся выйти, - развеселился Петер.

Хвостовая часть подмяла ивовый плетень метрах в пятидесяти от горящего фюзеляжа.

- Один горит там, - сказал работник и показал на спекшуюся кучу возле крыла.

Ни головы, ни рук, ни ног, это с таким же успехом мог быть и мешок с опилками.

- Там есть и еще, лежат прямо в огне.

У человека, который это сказал, лицо было желтое, как чищеная картошка.

- Поджарились, как зайцы, - добавил Петер.

К месту аварии со всех сторон стекались люди, из недалекого Скандлака пришли, опираясь на палки, даже старые женщины, чтобы посмотреть на спектакль. Явилась и полиция, но не жандарм Кальвайт - это был не его район. Два полицейских из Бартена тут же принялись ставить заграждение. Заграждение - важное дело. Заграждение в таких случаях обязательно.

В вечерних сумерках прилетел маленький аэроплан. Офицеры военно-воздушных сил в барашковых жилетах перешли овес, приняли донесения. Все выглядело очень внушительно, как, наверное, и должно было быть. Мальчики все это время ждали взрыва, но боеприпасы все не взрывались. Может быть, они разорвались уже от удара о землю? Языки пламени взлетали все ниже, дымовая завеса становилась прозрачнее. Представление шло к концу.

- Как их хоронят? - заинтересовался Герман.

- Собирают из обломков кости, - предложил свое мнение Петер.

- Кости тоже сгорели, - сказал Герман. - А если даже что-то осталось, то никто не знает, где чьи.

- Они просто сделают салют на этом месте, и конец похоронам, - сказал Петер.

В эту ночь Герман написал в постель. Этим он подтвердил то, что всегда говорила Марта: перед сном детям нельзя играть с огнем, это действует на мочевой пузырь!

На следующее утро почтальонша рассказала, что упало еще два самолета. Один попытался приземлиться на брюхо на свалке близ Бартена, второй упал между Бартеном и Растенбургом на лугу, зацепил ржавую колючую проволоку и уткнулся носом в сточную канаву.

Однажды вечером мазур Хайнрих вошел в кухню и сказал:

- Бисмаркова башня больше не мигает.

Штепутат вышел на улицу. Они смотрели на маяк на горе Фюрстенау, который уже не посылал световых сигналов. В вечернем небе слышалось чужое, незнакомое жужжание, странным образом напоминавшее собаку, воющую на луну.

- Это русский, - заметил Хайнрих, вытащив трубку изо рта и уставившись в темноту. На большой высоте вызывающе медленно летала над вечерней Восточной Пруссией русская швейная машинка. "Ву...ву... ву... ву...", жужжала она, и не было ни одного мессершмита, ни одного хейнкеля, чтобы прогнать с небес этого тоскливо воющего волка.

Герману уже стало мерещиться самое худшее. Это - предвестник русского нападения на Восточную Пруссию. Летчик все точно высмотрит, а потом: "А ну, зададим им!" Однако дело было еще далеко не так плохо.

Йокенцы привыкли к странно завывающим русским разведчикам, из-за которых пришлось погасить маяк Бисмарковой башни. Герман, ложась в кровать всегда открывал свое окно и не засыпал, пока не услышит монотонное жужжание. Иногда он влезал на подоконник, всматривался в звезды, выискивая металлическую тень, закрывавшую их свет. Если ему от этого жалобного пения становилось не по себе, он накрывался с головой одеялом и думал о более приятных вещах: о занятиях гитлеровского детского отряда под грушей или о штаб-квартире фюрера, какой она представлялась ему - с флагами, цветами и марширующими военными оркестрами.

Конечно, когда-то это должно было случиться. Все чувствовали, что швейные машинки не удовлетворятся своим дружелюбным гудением. Ночью с 28 на 29 июня сон йокенцев потревожили три взрыва. Всего три, потом опять тишина и бормотание русских швейных машин. Ни огня зениток, ни ночных истребителей, ни пожарной тревоги. Просто прозевали?

Рядом с узкоколейкой на Викерауской дуге три бомбы вывернули гору земли и разбросали ее по округе, засыпали мокрой глиной капустное поле и погубили в расцвете жизни примерно сто пятьдесят штук сахарной свеклы. Рельсы узкоколейки не задело. Они даже не погнулись, только покрылись тонким слоем грязи, которую кочегар сметал метлой, когда на следующее утро поезд повез из деревень в город молочные бидоны.

Герман и Петер целый день копались в воронке. Герман нашел большой осколок величиной с ладонь, с фантастическими зазубринами - кусок металла с какой-то далекой звезды. Он унес причудливый самородок домой, положил возле кровати на подоконник на память о той ночи, когда тихое восточно-прусское лето было нарушено этим ненужным шумом. Это была первая осязаемая весточка из дышащего огнем мира "Новостей дня", донесений вермахта и специальных сообщений радио, она отметила - но тогда еще никто этого не знал - конец безмятежной, созерцательной части войны для земли между Вислой и Мемелем.

Гораздо основательнее, чем маленькая русская швейная машинка, хотевшая вывести из строя молочную узкоколейку, работали англичане. В это лето они превратили Кенигсберг, самый восточный большой город немецкого рейха, город, радио которого все еще играло музыку, в то время как во всей остальной стране оно с приближением самолетов противника умолкало, этот далекий, милый Кенигсберг на реке Прегель превратили в груду развалин, сожгли его дотла. Они без страха пролетели до Кенигсберга тысячу километров над вражеской территорией. Дошло уже и до такого.

В то время как на йокенских лугах пахло высыхающим сеном, а в болоте шеи лошадей облепляли сосущие кровь слепни и коровы отбивались хвостами от мух, в то время как в пруду среди тростника скакали и квакали лягушки, в то время как горох, цепляясь усиками, карабкался вверх по жердям, в то время как днем подкисали сливки, а по вечерам на всех столах стоял творог с сахаром, в то время как на чердаке свежий аромат сухой мяты забивал все остальные запахи, на сеновале муравьи ползали по ногам и девушки с визгом бросались вытряхивать свою одежду, - в то время как все это происходило в далеком, тихом Йокенен, Ханс Фриче в своих вечерних обзорах по средам отсекал огневой завесой плацдармы противника в Нормандии. Англичане на своих утлых суденышках уже один раз удирали с востока через Ла-Манш. Побегут и опять. Только подождите! Когда пал Кан и база вторжения стала разрастаться, Ханс Фриче направил на Англию страшное оружие возмездия. Чудо-снаряды, летящие в стратосфере и падающие прямо на Большой Бен.