Сентиментальное путешествие - Виктор Шкловский

Когда голод встал на перекрестках улиц вместо городовых, интеллигенция объявила общий мир.

Футуристы и академики, кадеты и меньшевики, талантливые и неталантливые вместе сидели в студиях, во «Всемирной литературе» и стояли в очереди Дома литераторов.

Здесь была большая сломанность.

Я всегда старался жить, не изменяя темпа жизни, я не хотел жить в яме. Ни с кем не мирился. Любил, ненавидел. Все без хлеба.

Для меня эта история сыграла еще вот какую роль.

Можно было ожидать, что меня убьют.

Поэтому я сидел на кухне, где было всего теплей, и писал. У мамы в кухне всегда хорошо вымыт стол. Когда пишешь за кухонным столом, мешает шкапчик. Сидишь по-дамски, ноги вбок.

Я написал за это время очень много, писал страницу за страницей, лист за листом.

К дуэли я кончил свою основную книгу «Сюжет как явление стиля». Издавать ее пришлось частями. Писана отрывками. Но вы не найдете мест склеек.

Писал и ел зайца.

К весне в Петербург привезли несколько поездов с битыми зайцами.

Везде выдавали зайцев, по улицам носили зайцев, жарили в квартирах зайцев.

Потом носили заячьи шапки.

Выдавали зайцев в Доме литераторов. Стояли в очереди. Давали по полтора зайца. Мы стояли в очереди за зайцем. Этот заяц в то время стоял в очереди днями.

Серьезный заяц, большой.

Александр Блок стоял в очереди.

Я не сумею, по всей вероятности, показать в своих записях, сколько весит заяц и что такое хлебный паек. Он велик, как самый большой вопрос.

Антанта же между прочим.

Нужно было ехать на Украину.

Продал все права на все свои книги Гржебину. Рукописи потом не сдал. Получилось тысяч сорок.

Потом стал добывать командировку.

Советский строй приучил всех к величайшему цинизму в отношении бумажек.

Если жить по правилам, то получился бы саботаж.

Жили как придется, но с советской мотивировкой.

Бронировались бумажками, целые поезда ездили по липам.

И это всё рабочие, интеллигенция и профессионалы-коммунисты.

Я взял какую-то командировку на восстановление связей с Украиной. Получил ее с трудом. Все хотели ехать. Но в дороге за Москвой ее не спрашивали.

Перед отъездом видал Семенова, он приезжал агитировать за полевение. Сошлись как мало знакомые, все уже умерло в прошлом. Показал он мне с гордостью мешок сухарей, который дали ему рабочие Александровского завода.

Он говорил, что едет в Германию, чтобы не встречаться в работе со старыми товарищами.

Я же поехал на Украину.

До Москвы порядок.

От Москвы до Харькова тоже ничего.

В Харькове через знакомых нашел бумажку на право ехать в вагоне Всеиздата.

Пошел на станцию. Поезд где-то на путях. На путях грязно.

С трудом нашел свой вагон, в нем несколько пачек газет и два проводника-гимназиста.

Один проводник, а другой так, его товарищ.

Милые дети, едут главным образом за мукой.

Поезд шумел. Стучали в теплушку. Лезли в щели, всовывали проводникам в руки деньги.

Лезли с мандатами.

Поезд наполнился людьми и стал похожим на красную колбасу. И вдруг без звонка и не подходя к станции снялся с места и поехал.

А я без билета.

Но дело было не в билете.

Ехали, становились, вылезали, опять ехали.

В первые сутки проехали 11 верст. Больше сидели рядом с поездом на траве.

В вагоне был какой-то еврей с большим брюхом.

На одной томительной остановке он отозвал меня и попросил вдруг, чтобы я надел на себя его пояс с деньгами.

Мне все равно.

Я еду по своей звезде и не знаю, на небе ли она, <или> это фонарь в поле. А в поле ветер.

Я не знаю, нужно ли отбирать у старых евреев пояса с деньгами. А он шептал и потел от страха. Пояс оказался на мне. В нем были керенки. Пояс громадный, как пробковый, спасательный.

Неожиданно, но терплю. На боку лежать стало неловко.

В темном углу черноволосый украинец ухаживает за совсем беленькой барышней.

Горячо и со вкусом говорят по-украински.

Поезд ползет.

Ему – что?

Гимназисты-проводники расспрашивают всех о том, как, что, где ценится.

Оказывается, что в Николаеве и около Херсона мука сильно дешевле.

Скажут им что-нибудь такое, а они внезапно запоют:

«Славное море, священный Байкал». Кажется, это.

Вообще, что-то очень неподходящее, но в их исполнении радостное.

А поезд ползет.

А Украина-то длинная.

С нами едут матросы. У них большие корзинки с «робой». По-матросски это значит с платьем. Когда приходит заградительный отряд, матросы берут свои плетеные корзинки и бегут в темноту. Корзинка белая, плетеная быстро уходит и пропала. Значит, в кустах.

Сильный народ.

У какой-то станции в степи поезд стоял трое суток. Может быть, четверо.

Поляки наступали с Киева.

Переезжали через взорванные мосты. Починены деревом. Опять будут взорваны. Рассказы о Махно.

Вошли раз в вагон трое.

Один в красных штанах трепался и требовал от нас документы. Говорил, что он офицер гвардейского полка и из здешней Чека.

И действительно, на нем была мягкая офицерская фуражка. Двое других сразу сели в открытых дверях теплушки, свесив ноги на насыпь. У них были маузеры. Поезд шел.

Я сел тоже в дверях.

В лицо дул ветер.

Тихо заговорил со мной сосед.

«Зачем вы показали этому трепачу документы? Я начальник. Он не имеет права спрашивать».

Я говорю:

«Откуда я знаю, мне все равно».

«Вы все всегда так».

Разговорились.

Украина тихо маршировала по шпалам рядом с нами.

«В соседней местности, – говорит сосед – называет местность, – поймали бандита. Я вот ехал туда, у него большие деньги, должно быть, спрятаны, а те дураки взяли его и расстреляли. Пропали деньги».

Я говорю:

«А как бы вы узнали про деньги». То есть спрашиваю о пытке. А сердце болит.

«Есть способы», – вежливо отвечает сосед, не отрицая вопроса.

Помолчали. Спрашивает печально:

«Вы знаете Горького?»

«Знаю», – говорю.

«Скажите, почему он не сразу с нами пошел?»

«Вот вы пытаете, – говорю, – земля разорена, неужели не понимаете, что с вами быть трудно?»

Разговор настоящий, непридуманный.

Память у меня хорошая.

Если бы память была бы хуже, я бы крепче спал ночью.

Человек, говорящий со мной, имел вид унтер-офицера, объездчика, а Горький ему был нужен.

Перед отъездом читал в Петербурге в Доме искусств в белом зале перед зеркалом лекцию «О „Тристраме Шенди" Стерна и теории романа». Зал был полон и возбужден формальным подходом.

Друзья блестели глазами от радости. Я чувствовал себя в упругой массе понимания. С удовольствием оглядывался в зеркало.

И я, и объездчик, ведь мы в этом украинском море, где поезд идет шагом, как вол, оба мы горожане.

Решил сбежать с поезда и пересесть на какой-нибудь другой, поскорей.

Сели мы и еврей на высокие горы угля поезда, идущего в Николаев.

На одном уровне с нами на крыше паровоза или на тендере стоит пулемет. Кольтовский. Едем дальше.

Ехали ночь. К утру были черные, как черти.

Наш поезд догнал нас. Вернулись на него.

С пересадками, везя с собой сыпнотифозных, переехал в Херсон. Сыпнотифозных было двое, они заболели в дороге и упросили нас не высаживать их. Довезти до дома.

В Херсоне тихие и широкие улицы.

Широкие оттого, что их так построили, зеленые потому, что посадили деревья, и тихие потому, что порт не работает.

Стоят без дела краны, на парусинах выдуты паруса. Ветер раздвинул нити ткани и ушел.

Брошены портовые постройки.

Город, видавший 16, кажется, правительств, пустой.

Жену нашел в Алешках. Об Алешках слыхал еще в детстве как о самом глухом углу. Никогда не думал сюда попасть.

Маленький город за Днепром. Соломенные крыши.

Хлеба и сала еще много. Сахару нет совсем.

Месяц лежал в гамаке. Кажется, цвел шиповник.

Приехал первого мая. Цвело все и уже отцветало.

Жена болела сильно.

За год, который мы прожили с ней розно, ей пришлось тяжело.

При белых работы не было. Жила без теплого платья, продавая вещи. Сейчас работала в алешковском театре по безбожно низкой цене. Писала декорации на сшитых мешках.

Рассказывала, как тоскливо было при белых в Херсоне.

Они вешали на фонарях главных улиц.

Повесят и оставят висеть.

Проходят дети из школы и собираются вокруг фонаря. Стоят.

История эта не специально херсонская, так делали, по рассказам, и в Пскове.

Я думаю, что я знаю белых. В Николаеве белые расстреляли трех братьев Вонских за бандитизм, из них один был врач, другой присяжный поверенный – меньшевик. Трупы лежали среди улицы три дня. Четвертый брат, Владимир Вонский, мой помощник в 8-й армии, ушел тогда к повстанцам. Сейчас он большевик.

Вешают людей на фонарях и расстреливают людей на улице белые из романтизма.

Так повесили они одного мальчика Полякова за организацию вооруженного восстания. Ему было лет 16-17.

Мальчик перед смертью кричал: «Да здравствует Советская власть!»

Так как белые – романтики, то они напечатали в газете о том, что он умер героем.