Саласюк От июня до июня - Неизвестно

- Эй! А ну, постой! - задумавшись, только со спины и чуть сбоку увидел, но сразу узнал проходившую Софу. - Ты куда это направилась, красавица?

- Дина сказала, что вы вызывали.

- Вызывал. А ты поела? Тогда садись. Соломон! - Махнул рукой. - Принеси.

И бывший шеф-повар одного из Белостокских ресторанов моментально подал

в деревянной миске добрую порцию бульбы с хорошим куском хлеба и кружкой молока.

- Кушай, кушай. И не переживай, детка. Продуктов запасли этим летом. Мука есть, бульбы много заложили в ямы, а еще и не всю выкопали. Сама же знаешь - голодать не будем. Ферму свою имеем - вот молочко, а? Выходим ребенка, не волнуйся, рожай спокойно. А если не будете вы, такие молодые и хорошие девуш­ки рожать, то и людей на свете хороших не будет. А ты роди доченьку, такую же красивую, как ты сама, - вот и будет на земле красота продолжаться.

У Софы потекли слезы в тарелку.

- Поплачь немного, а потом успокойся, возьми себя в руки и улыбайся почаще, чтоб доченьке твоей, которая уже в тебе начала жить, веселей было. Они ведь там чувствуют свою мамку. Как думаешь?

Утирая слезы, Софа улыбнулась и кивнула головой.

- Тебе когда рожать?

- В марте...

- Так это ж замечательно! - восхищенно воскликнул Зорин. - И как это вы с Ленькой подгадали так ловко - в марте! Зима уже будет за спиной, весна вовсю пойдет. А с весной и наши придут! Сама знаешь, как под Сталинградом им дали, да под Курском добавили, так и катится на запад немчура проклятая. Нет, конечно, войска у них еще есть, да разве может кто-нибудь победить Красную Армию? Да она сметет всю эту коричневую шваль к чертовой матери!

Софа смотрела на командира глазами, полными веры и надежды.

- Мы еще в сорок первом году, когда организовывали партизанский отряд и не имелось теплой одежды, не хватало оружия, а немцы уже были под Москвой, - мы и тогда верили, что Красная Армия разобьет их все равно! Так это когда было - два года назад! А тут - несколько месяцев и осталось продержаться. Ну, договори­лись? - Зорин смотрел на Софу, и его сердце, огрубевшее, превратившееся за эту войну в кусок черствой резины, заныло от жалости к этому ребенку-мученику. В это время к ним подошёл и стоял, стараясь изобразить солдатскую стойку «смир­но», Миша Зелинковский, художник.

- Тебе чего? - спросил Зорин.

- Я сделал, что вы сказали, вот портрет, - ответил Зелинковский и протянул Зорину завернутый в чистую тряпицу прямоугольник.

Зорин тотчас развернул - это был портрет Сталина. Зорин с минуту всматри­вался в портрет вождя, затем повернулся к Софе.

- Смотри! Под руководством этого великого человека мир очистится от чумы фашизма! Под руководством товарища Сталина, великого полководца и защитни­ка всех угнетенных, к нам придут освобождение и победа!

Широко раскрытыми глазами Софа смотрела на портрет обаятельного усатого человека с по-отцовски мудрым, устремленным вдаль взглядом.

- Молодец, товарищ Зелинковский! - Зорин крепко пожал ему через стол руку. - Очень точный портрет. Большое тебе спасибо.

На краю лагеря послышались крики, Зорин с беспокойством глянул в ту сторо­ну. Подбежал ординарец Финерсон, доложил:

- Товарищ командир. Там Рейсер палатку сжег.

- Черт бы их побрал, лайдаков этих. - Зорин протянул Софе портрет. - Отнеси в штаб.

И быстро зашагал к месту происшествия. Ординарец и художник побежали за ним.

Софа бережно взяла портрет и еще минуты две всматривалась в лицо изобра­женного на нем человека. А потом прижала портрет к груди и твердой походкой пошла по направлению к штабу. Но проследовала мимо него, вошла в лес и, мино­вав молодой ельник, вошла в березовую рощу, великолепную, как храм, - первое золото листьев, свежая зелень влажного мха и белая колоннада стволов. Оглянув­шись по сторонам, Софа поставила на высокий пень портрет и встала перед ним на колени. Сцепив на груди пальцы рук и опустив голову, заплакала.

- Мамочка и папочка мои родные, простите вы меня - я во всем виновата. В вашей гибели виновата, в гибели сыночка моего маленького... Лучше бы я умерла вместе с вами и не мучилась больше. А то опять по моей вине родится у меня дочка и будет мучиться этой войной. Разве для мучений рождаются дети, разве для несчастий живут люди, разве нельзя жить на свете без зла?.. Господи, я столь­ко натерпелась... Нет сил уже больше никаких. Не дай, Боженька, умереть нам в эту зиму. Мы в чем виноваты? Прости нас, прости - мы столько терпим, столько мучаемся, а так хочется дожить до весны, до свободы, до победы, до мира. Чтоб детки жили, чтоб Красная Армия поскорее пришла и спасла нас!.. Дай, Боженька, силы солдатам Красной Армии, всем честным людям на войне - они за нас всех умирают. И мы готовы умереть, только чтоб дети наши остались и жили в мире, без войны. В счастье. Товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович, вы наш отец, мы вас так любим, мы вам так верим и только на вас надеемся - спасите нас! Ни на кого больше нет надежды - только на вас и на Красную Армию.

Прибежав к месту происшествия, Зорин увидел остатки сгоревшей палатки и находившегося в ней кое-какого личного имущества проживавших там бойцов. Вокруг собралась большая толпа, в первых рядах которой толклась разнокали­берная детвора. В центре внимания собравшихся, помимо останков пожара, ока­зались два бойца боевой роты - сонный увалень Рейсер в обгоревшей одежде и, с осмоленным рыжим чубом, верткий, подвижный Яшка Гельфанд.

- Как все случилось, рассказывайте ! - сдерживая себя, приказал Зорин.

- Товарищ командир, палатка загорелась из-за неосторожного обращения с ог­нем, - тотчас стал докладывать Гельфанд. - Рейсер пришел с ночного дежурства, лег в постель и закурил. Ну и сразу уснул. Самокрутка выпала - вот и пожар. Я бросился тушить, тут подбежали люди, и вместе мы загасили огонь.

- А у Рейсера винтовка сгорела, - доложили пацаны из толпы.

- Что?! - взвился Зорин. - Винтовка? А ну, покажи!

Увалень, неловко согнувшись, поднял с земли винтовку, от которой остался только металлический ствол с затвором - ложе винтовки обгорело, а приклад сго­рел почти полностью, превратившись в головню.

- Это твое оружие?.. - тихо, очень тихо, но с нарастающей угрозой в голосе произнес Зорин. - Это ваше, товарищ боец, оружие борьбы с фашистами? Коман­дование отряда доверило вам боевую винтовку, чтоб защищать от фашистских извергов мирное население, - и что мы теперь вместо винтовки видим?.. А если сейчас нагрянут фашистские каратели - ты чем будешь в них стрелять?!

И с размаху так жахнул Рейсера кулаком в морду, что тот отлетел метра на два и грохнулся, запрокинув ноги. Но тотчас вскочил и, выкатив испуганно глаза из орбит, вытянулся в струнку, как по команде «смирно!». Люди, секунду назад вплотную стоявшие вокруг Зорина, мигом отпрянули от него.

- Сволочь! Под трибунал! Расстрелять! По законам военного времени - к стен­ке ! Каждый патрон на вес золота, каждый ствол добывается кровью людей, а он проспал, сжег винтовку! А может, это вредительство? - разобраться! Где началь­ник особого отдела?!

- Я здесь! - негромко, но четко произнес невысокий военный, стоявший за спиной командира.

- Товарищ Мельцер! - строго и официально обратился к нему Зорин. - Прошу вас тщательно разобраться с этим случаем и доложить мне лично. А этого безот­ветственного поджигателя взять под стражу. Пусть самолично выкопает яму в три метра глубиной - и там его держать. Под караулом.

- Будет сделано, товарищ командир! - так же негромко, но четко ответил на­чальник особого отдела Мельцер. Кивнул кому-то головой, и по бокам Рейсера встали двое парней с оружием.

Зорин повернулся и пошел к штабу. Пройдя несколько шагов, оглянулся на Рейсера:

- Это я тебе пока по совести отвесил. Хотя по требованиям дисциплины надо бы сразу пристрелить.

А еще через две недели Дина получила известие, что сын ее, их с Павликом сы­нок, ненаглядный Славик, умер. От дифтерита. Она бросилась к Зорину - пусти. Ни слова не сказав, Зорин выписал ей разрешение «посетить могилу сына», и она уехала с попутной телегой.

К свежей могилке на сельском кладбище бежала она, рыдая и завывая на ходу одновременно. Еще пока ехали, просто молчала как убитая, а тут как прорвало. Кричала от отчаянья, от горя, от беспомощности перед безжалостной судьбой, от нежелания смириться со всепоглощающей слепой смертью, от понимания своей собственной человеческой слабости перед ней, беззащитности. Пранягин стоял у могилы один, ребенка только что похоронили.

- Павлик! - увидев его, сказала Дина. - Что же это такое, почему так, почему?..

Он молчал угрюмо, и ни слезинки на его суровом лице не было. Дина встала у

могилы на колени и тихо, бессловесно заскулила, запричитала, как простая дере­венская баба: «Ох ты мой сыночек ненаглядный, ягодка моя сладкая, деточка моя единственная!.. Зачем же ты меня оставил здесь одну-одинешеньку, зачем же ты без мамки так далеко ушел, а? Обиделся на меня, что я тебя оставила с чужими людьми, вот и ушел от нас, плохих? Ох, горе мое горькое, в чем же я здесь винова­та, сыночек мой родненький? Я и сама одна на свете, одна одинешенька, и только ты был моей надеждой и солнышком ясным, а теперь и тебя нет на белом свете... Умереть бы мне да лежать здесь с тобой, сынуля моя ненаглядная, прости ты меня несчастную, а кроме тебя меня прощать некому, а сама я себя не прощу никогда». И рухнула, обхватив маленький могильный холмик, затряслась вся в рыданиях. А над ней стоял, обхватив лицо руками, рыдающий Пранягин.