Реестр убийцы - Патрисия Корнуэлл

— Аденокарцинома. От такого же умерла моя тетя. Как и я, она никогда не курила. Ее дедушка умер от плоскоклеточного. Вот он курил. Никогда бы не подумала, что у меня может быть рак легких. С другой стороны, я и о том, что умру, как-то не беспокоилась. Ну не смешно ли! — Она вздыхает. Лицо розовеет, глаза оживают. — Мы смотрим на смерть каждый день, но это нисколько не мешает нам отрицать ее. Вы правы, доктор Скарпетта. Сегодня эта штука огрела меня из-за угла. А я и не заметила, как она подкралась.

— Может, тебе пора называть меня Кей?

Роза качает головой:

— Почему нет? Разве мы не друзья?

— Мы всегда держались границ и никогда об этом не пожалели. Для меня честь знать и работать на человека, которого зовут доктор Скарпетта. Босс. — Она улыбается. — Я никогда бы не смогла назвать ее Кей.

— Ну вот, теперь ты говоришь обо мне в третьем лице. Если, конечно, не имеешь в виду кого-то другого.

— Она и есть кто-то другой. Кто-то, кого ты по-настоящему не знаешь. Думаю, ты о ней гораздо худшего мнения, чем я. Особенно сейчас.

— Извини, я не та героическая женщина, которую ты только что описала, но все же позволь помочь тем немногим, что в моих силах: отвезти тебя в лучший онкологический центр в стране. Стэнфордский онкологический центр. Тот, куда ездит Люси. Мы поедем туда, и тебе будет обеспечено самое лучшее лечение.

— Нет, нет, нет. — Роза медленно качает головой. — А теперь помолчи и послушай меня. Я консультировалась с разными специалистами. Помнишь, прошлым летом уезжала в трехнедельный круиз? Никакого круиза не было. Я ездила по врачам, а потом Люси отвезла меня в Стэнфорд. Мой теперешний доктор работает там. Прогноз не изменился. Единственный вариант — химиотерапия и облучение. Я отказалась.

— Пробовать нужно все.

— У меня третья стадия-В.

— Лимфоузлы затронуты?

— И лимфоузлы, и кости. Четвертая стадия не за горами. Операция невозможна.

— Химиотерапия и радиотерапия или даже только радиотерапия. Пробовать нужно все. Мы не можем просто поднять руки и сдаться.

— Знаешь, нет никаких «мы». Есть только я. А я этого не хочу. Не хочу, чтобы выпали волосы, не хочу, чтобы меня постоянно тошнило, не хочу мучиться, зная, что болезнь все равно меня убивает. И скорее раньше, чем позже. Люси даже предложила достать марихуану, чтобы не так тошнило от химиотерапии. Представляешь, я курю травку.

— Похоже, она узнала обо всем примерно тогда же, когда и ты.

Роза кивает.

— Нужно было сказать мне.

— Я сказала Люси, а она хранить секреты умеет. У нее самой их столько, что уже и не разобрать, где правда, а где нет. Чего я меньше всего хотела, так это обременять тебя лишними проблемами.

Кольцо печали стягивается туже.

— Ладно, хотя бы скажи, что я могу сделать.

— Изменить то, что можешь. И не думать, что не можешь.

— Скажи. Я сделаю все, что хочешь.

— Только когда умираешь, начинаешь понимать, сколь многое можно было бы изменить. Но вот этого не изменишь. — Роза стучит себя по груди. — А ты еще можешь изменить практически все.

Перед глазами сцены из прошлой ночи. Она как будто снова чувствует его запах, ощущает тяжесть его тела… и заставляет себя отвлечься, не показать, как ей плохо.

— Что такое? — Роза сжимает ее пальцы.

— А каково, по-твоему, мне сейчас?

— Нет, не то. Ты подумала о чем-то, не обо мне. — Роза смотрит ей в глаза. — Марино. Выглядит ужасно и ведет себя как-то странно.

— Да, потому что упился в грязь. — В голосе проскальзывает злость.

— В грязь, — повторяет Роза. — Раньше ты так не выражалась. Впрочем, я не лучше, иногда такое слетает… Не далее как сегодня утром, когда разговаривала с Люси по телефону, даже обозвала кошелкой его последнюю пассию. Люси видела ее в твоих краях около восьми. Когда мотоцикл Марино стоял возле твоего дома.

— Я приготовила для тебя кое-что. Там, в коробке, у двери. Сейчас принесу и поставлю куда-нибудь.

Розу бьет кашель, и когда она отнимает от губ салфетку, на ней ярко-красные пятна.

— Пожалуйста, позволь мне отвезти тебя в Стэнфорд, — умоляет Скарпетта.

— Расскажи, что случилось.

— Мы разговаривали. — Скарпетта чувствует, как кровь приливает к лицу. — Пока он не набрался.

— Даже не помню, видела ли я хоть раз, как ты краснеешь.

— Прилив. Это климакс.

— Ну да. У тебя климакс, а у меня простуда.

— Скажи, что для тебя сделать.

— Только одно. Позволь мне, как обычно, заниматься своими делами. Не хочу, чтобы меня реанимировали. Не хочу умирать в больнице.

— А почему бы тебе не переехать ко мне?

— Тогда я не смогу заниматься своими делами, как обычно.

— Но я могу хотя бы поговорить с твоим врачом?

— Ничего особенного он тебе не скажет. Ты спросила, чего я хочу, и вот мой ответ: никакого лечения, кроме паллиативного.

— У меня есть свободная комната. Правда, маленькая. Может, найти что-то побольше?

— Не надо жертв. Я буду чувствовать себя виноватой, понимая, что причиняю всем неудобства.

Скарпетта колеблется, потом спрашивает:

— Я могу рассказать Бентону?

— Ему — можешь. Но только не Марино. Ему ничего не говори. — Роза садится повыше, подтягивает ноги на диван и берет Скарпетту за руки. — Я не патологоанатом, но откуда у тебя эти синяки на запястьях?

Бассет там же, где они его и оставили, сидит в траве возле знака «Посторонним вход воспрещен».

— Ну посмотри! — восклицает Мэдлиз. — Это же ненормально. Просидел целый час на одном месте, ждал, пока мы вернемся. Иди ко мне, Друпи. Ах ты мой маленький!

— Дорогая, у него уже есть кличка, — ворчит Эшли. — Посмотри на ошейнике. Там должно быть все указано: и кличка, и где живет.

Мэдлиз наклоняется, и бассет жмется к ней, лижет ей руки. Она смотрит на язычок, щурится и ничего не видит — забыла дома очки. Эшли тоже без очков.

— Не вижу. Я вообще почти ничего не вижу. Номера телефона, по-моему, тоже нет. Да и все равно позвонить бы не смогла — не взяла телефон.

— Я тоже не взял.

— А вот это уже глупо. Представь, что я подвернула бы ногу? Кажется, кто-то готовит барбекю. — Мэдлиз принюхивается, оглядывается, замечает дымок, поднимающийся из-за большого белого дома с балкончиками и красной крышей, одного из немногих, перед которыми стоит запрещающий знак. — Ты почему туда не бежишь? Не хочешь вкусненького? — спрашивает она песика, поглаживая мягкие уши. — Может, сходим туда, купим сосисок, а вечером приготовим, а?

Мэдлиз снова пытается прочитать что-нибудь на язычке, но без очков ничего не получается, и она представляет богатых хозяев, может быть, даже миллионеров, жарящих сосиски на гриле на заднем дворе огромного белого дома, стоящего за дюной и частично скрытого высокими пиниями.

— Передай привет своей сестричке, этой старой деве, — говорит Эшли, снимая жену. — Расскажи ей, какой роскошный у нас дом, и не где-нибудь, а на улице Миллионеров в Хилтон-Хеде. Может быть, в следующий раз мы остановимся в том самом особняке, где готовят барбекю.

Мэдлиз оборачивается, смотрит в сторону их таунхауса, но его не видно за деревьями, и ее внимание снова занимает бассет.

— Держу пари, малыш оттуда. — Она указывает на белый особняк о красной крышей. — Схожу-ка я туда да спрошу.

— Прогуляйся. А я пока поброжу здесь, поснимаю. Тут и дельфины должны быть.

— Идем, Друпи. Отыщем твоих хозяев.

Пес сидит на песке и идти никуда не хочет. Она тянет его за ошейник — упирается.

— Ладно, оставайся на месте, а я пойду и узнаю, не из этого ли ты дома. Может, тебя уже ищут. Может, тебя ужасно кому-то не хватает.

Мэдлиз обнимает его и целует. Идет к белому дому по песку, сначала твердому, слежавшемуся, потом мягкому, рассыпчатому, по траве. Идет через дюну, хотя и слышала где-то, что ходить по дюнам нельзя. У запретительного знака задерживается в нерешительности, потом отважно ступает на дощатый настил, ведущий к особняку, на заднем дворе которого какой-то богач — может быть, знаменитость — готовит что-то на гриле. По ту сторону дюны она его не видит, на пляже тоже — там только Эшли, маленькая фигурка, снимает резвящихся в воде дельфинов — их плавники режут волны, они то исчезают, то появляются снова. В конце настила деревянные ворота. Удивительно, но они не заперты. И даже не закрыты.

Мэдлиз идет через задний двор, оглядывается.

— Эй! Есть кто-нибудь?

Видеть такого большого бассейна ей еще не приходилось — обложен красивой плиткой, должно быть, итальянской или испанской или привезенной из какой-то другой, далекой, экзотической страны. Она осматривается, останавливается у дымящегося газового гриля. На краю решетки лежит большой, неряшливо отрезанный кусок мяса; снизу он уже обуглился, сверху еще сырой, с кровью. Мясо странное, не похожее ни на свинину, ни на стейк, ни тем более на курицу.