На войне. В плену (сборник) - Александр Успенский

Все они теперь, как живые, встали перед моим духовным взором, когда мы, оставшиеся в живых, встали на молитву, и началась всенощная…

Я как сейчас вижу эту трогательную в плену картину: многих, и седых, и юных, плачущих офицеров, которые, как дети, не могли сдержать себя и всхлипывали, стоя со свечами у своих постелей. Это был незабываемый момент: наша скорбь о плене и наша тоска по Родине вылились в этих слезах!

Но вот батюшка начал читать первое Евангелие – предсмертная беседа Иисуса Христа с Апостолами, и дивные слова о любви и всепрощении успокаивают взволнованную мою душу. Кроме того, знакомые мелодичные церковные напевы напоминали нам о Родине! Ведь сейчас и там наши близкие, родные и друзья, молятся Богу, слушая повествование о Страданиях Спасителя.

На душе стало еще легче…

Когда после этой необыкновенной Всенощной я вышел из нашего склепа на узкий крепостной дворик, была темная ночь. Я посмотрел на небо и невольно залюбовался яркими звездами!.. Мне вспомнились стихи поэта:

Чем ночь темней, тем ярче звезды!Чем глубже скорбь, тем ближе Бог!

В Великую Пятницу, опять вечером, после всенощной, мы совершили крестный ход («погребение Христа») со Святой Плащаницей (Ее изображал Святой Антиминс) около валов, внутри нашего форта. Хор офицеров стройно пел: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!»

Скорбный величественный напев молитвенно звучал в чуждой нам обстановке старой немецкой крепости… Немцы (администрация форта) смотрели теперь с почтением на нашу процессию, а ведь каких трудов стоило нашему старшему на форту полковнику Пузанову уговорить коменданта, чтобы разрешил нам этот крестный ход!

Вообще, после всего перенесенного нами на войне, где каждому из нас смерть много раз заглядывала в очи, явился необыкновенный религиозный подъем! Многие офицеры, до войны совершенно не верующие или индифферентно относившиеся к религии, стали теперь верующими.

Непередаваемо огромную радость в эти дни доставило нам известие о взятии нашими войсками крепости Перемышль. В немецких газетах говорилось об этом вскользь, но мы знали, какое большое и политическое, и стратегическое значение имело падение этой крепости. После прочтения телеграммы об этой серьезной победе громкими криками «ура» мы выразили нашу радость. Настроение наше улучшалось.

В Великую Субботу утром пришло распоряжение немецких властей о переводе всей нашей группы из форта № 3 в лагерь военнопленных в город Нейссе.

Сборы были небольшие. Каждый офицер собрал свои пожитки, заключавшиеся в подушке и одеяле или лишней паре белья и т. п. вещей, купленных в кантине на форту, и мы небольшой группой, сопровождаемые конвоем, двинулись в город Нейссе.

III. Лагерь военнопленных Нейссе (15.IV–1.VIII 1915 г.)

Бараки. Пасха. Русская печать о боях 20‑го корпуса. Немецкие манифестации. Побеги. Репрессии. Состав пленных офицеров. Переписка с родными.

Нейссе – небольшой, но благоустроенный город с асфальтированными улицами и площадями, с красивыми домами и большими садами; освещается электричеством; расположен на реке того же названия.

На большой пыльной площади этого города, около артиллерийских каменных казарм, устроен был немцами концентрационный лагерь пленных офицеров. Лагерь состоял из двенадцати дощатых двухэтажных бараков – «коробок» с плоскими, из толя, крышами. Кругом лагерь обнесен двумя деревянными заборами и колючей проволокой. У заборов снаружи и внутри часовые.

Эти легкие, дачной постройки, бараки летом от солнца накаливались, так что иногда было трудно дышать, а зимой совершенно не держали тепла. Быть может, немцы построили такие холодные бараки, рассчитывая на скорое окончание войны, но я знаю, что многие пленные офицеры прожили в них от двух до трех лет.

При входе в лагерь небольшое двухэтажное каменное здание – «кантина», где продавались табак, папиросы и очень скверное пиво.

В Великую Субботу, как только мы прибыли в новый лагерь и разместились по баракам, мы сейчас же занялись устройством церкви, чтобы отпраздновать наступающее Светлое Христово Воскресение.

Для Богослужения всех христианских вероисповеданий (в данном случае православного, католического и лютеранского) немцы отвели нам бывший манеж-конюшню.

Нами мобилизованы были все наши художественные, а главное, «столярные» силы. Быстро поставлен был в этом манеже иконостас – ширмы, на которые надели иконы, принесенные нами с третьего форта; устроен алтарь, то есть Престол и Жертвенник и Запрестольный Крест – работы все того же полковника Шебуранова; запрестольный Семисвечник и подсвечники в церкви – работы оружейного мастера Николаева.

Царские Врата изображала голубая завеса из материи с вышитым на ней серебряным крестом.

Работа длилась целый день, и к вечеру храм был готов для празднования самого торжественного «Праздника Праздников» – Святой Пасхи.

С большим трудом удалось мне получить разрешение коменданта на ночное Богослужение. В десять часов вечера церковь-манеж была уже полна народу: собрались все пленные офицеры, не только русские, но и французы, бельгийцы, и англичане; своего храма они еще не успели устроить.

Когда зажгли лампадки и свечи и хор запел «Христос воскресе», святая пасхальная радость на миг затушила тупую боль от сознания, что мы в плену. Четыре пленных полковых священника и хор офицеров совершили внутри храма-манежа крестный ход; немцы не разрешили идти снаружи, хотя вокруг здания манежа были и заборы, и проволока, и часовые.

В лагере Нейссе мы нашли ранее прибывших сюда пленных: французов, англичан, бельгийцев и русских лейб-гвардии Кексгольмского полка офицеров (Второй Самсоновской армии). Завязалось знакомство, а у некоторых из нас и дружба. Товарищи по несчастью, мы делились нашими впечатлениями и рассказали о трагедии Самсоновской армии и нашего 20‑го корпуса. Вообще, несчастье сближает людей, а обстановка плена создавала среди нас истинных друзей.

Среди разных рассказов о последних боях 20‑го корпуса мне пришлось узнать многое, чего раньше я не знал. Я только теперь услышал о геройских действиях арьергарда 20‑го корпуса под командой доблестного начальника штаба нашей 27‑й дивизии Генерального штаба полковника Дрейера. Офицеры этого арьергарда, попавшие в плен, рассказывали о многих героических эпизодах боя, когда последние войска 20‑го корпуса дорого продавали свою жизнь и свободу.

Рассказы эти так были полны картинами изумительного геройства русской пехоты и артиллерии, что я тогда с некоторым недоверием выслушивал их, но вот теперь, когда источники немецкой и особенно русской военной литературы лежат передо мною (М. П. Каменский. Гибель XX корпуса 8–21 февр. 1915 г., по архивным материалам, собран. об XX корп. в штабе X армии. Госуд. изд‑во, Петербург 1921 г.), я упрекаю себя в недоверии к рассказам участников этих боев.

Вот отрывки исследованного уже материала следственной комиссии 1915 года о всех обстоятельствах гибели 20‑го корпуса:

«Последние минуты 20‑го корпуса достойны того, чтобы перед памятью их безмолвно и благоговейно склонить обнаженные головы.

Военная история сохранила на своих страницах легенду о том, как доблестная гвардия Наполеона в сражении у Ватерлоо – Belle Alliance – славно закончила дни своего существования. Спустя сто лет, в дни царственного могущества техники, этой легенде суждено было вновь зацвесть, чтобы заповедать потомкам погибших в Августовских лесах веру в неувядаемую красоту, в силу и в беззакатное торжество человеческого духа.

Действительно, корпус умирал, но не сдавался. Знамена закапывали или уносили с собой на груди полотнища, сорванные с древков. Командир корпуса стоял у переправы через реку Волькуши у моста, постоянно возобновляемого, вблизи фольварка Млынек, и ободрял войска. Изредка прокатывалось в ответ ему громовое дружное ура.

Под огнем тридцати германских батарей, в котле смерти, не видно было ни поднятых рук с мольбой о пощаде, ни реяния белых платков с выражением согласия на позорную капитуляцию! Взятые в плен в бою 3 февраля у деревни Махарце пленные немцы, в качестве трофеев, тщательно охранялись.

/…/ Батареи, предоставленные самим себе, дорогой ценой продавали свою жизнь. Огонь „на картечь“ косил сотнями в набегавших волнах германской пехоты. Отдельные неприятельские храбрецы доходили, иногда и добегали, до пушек, но, расстреливаемые в упор, взлетали на воздух! Прислуга на батареях таяла, патроны иссякали, парки давно были пусты. В борьбе à outrance[19] творились легенды.

До двенадцати часов дня артиллерия 20‑го корпуса, выделенная в арьергарде, еще была грозой для германцев. Некоторые орудия от перегрева взрывались, ящики пылали, но артиллерия продолжала отстреливаться.