Кремль - Иван Наживин

Дмитрий и дьяк молча отвесили владыке глубокий поклон. Иван, почти не глядя, погладил внука по голове и строго погрозил пальцем сжавшемуся дьяку, о художествах которого он был достаточно наслышан.

– Мне с тобой, Оленушка, поговорить надо… – сказал он и через плечо бросил коротко: – А вы пока идите… И чтобы у дверей не торчал никто!.. – строго повысил он голос.

Они остались вдвоем. Елена поняла, что пришла решительная минута. Это так и было: Иван протерзался о ней всю ночь без сна и решил так ли, эдак ли с наваждением этим покончить. Они молча стояли один перед другим, высокие, величавые, красивые и готовые к схватке. Он невольно отметил, что на шее у нее его новгородский гостинец, владычное ожерелье из голубых алмазов…

– Я думаю, нам нечего тратить зряшных слов, Оленушка… – сдерживая дрожь страсти, проговорил наконец Иван. – Ты не дура у меня, да и я кое-что смекаю…

– Понимаю, батюшка… – своим певучим голосом начала было она, но оборвала: «батюшка» вышло тут не совсем у места. – Можно и без лишних слов: мы не робята… Я знаю, чего ты хочешь… – смело подняла она на него свои сияющие черные глаза. – И я не прочь. Ну только так… баловать… я не согласна… Ежели ты от меня многого требуешь, то много и дай мне…

– Говори, чего ты хочешь…

– Изволь… – выпрямилась она и зарумянилась, и еще ярче просияли ее несравненные глаза. – Перво-наперво ты отправишь свою грекиню хошь к грекам ее, хошь в монастырь куда, хошь в Москву-реку, мне все едино…

– Бешеная!.. – покачал головой Иван, невольно любуясь ею. – Ну?

– И я стану на ее место законной супругой твоей…

Он засмеялся:

– Ты в уме?

– В уме… Я сказала тебе, что цена моя немалая, а ты и до половины дойти не успел, а уж испугался!

– А закон?

– Я не дьяк, законы-то разбирать… – насмешливо проговорила она. – Закон… А попы на что? Повели митрополиту, чтобы было ему видение какое поскладнее, что вот, мол, Владычица повелела так и эдак, а то пущай икона какая объявится с рукописанием древним, что отныне будут, мол, в этом деле новые порядки. Они там придумают…

– Ты просто рехнулась, Оленушка!.. Ну, Софью я удалю, ладно, но…

– Не на торгу мы, торговаться-то… – играя его ожерельем, сказала она. – Нельзя? Почему? У нас даже и кровного родства нет. Вон фрязин твой Аристотель сказывал, что их вышний латинский поп Лександр, что ли, так тот открыто со своей родной дочерью живет да к ней же, вишь, присмолились и два родных братца ее, сыновья поповы, а все верные за великую благодать почитают сапог его поцеловать… А ты только на словах дерз… Тому и видения никакого не надобно: смел – и съел, а мелочь-то пущай стоит да облизывается… А потом…

– Ну, ну… – не сводя с нее глаз, говорил он. – Ну?

– А потом… – чуть задохнулась она. – А потом ты снимешь золотой кафтан этот, в котором и повернуться нельзя, сядешь на коня боевого и, поднявши Русь, пойдешь… И я с тобой…

– Куды?

– Всюду… Я знаю, что, и сидя в палатах твоих, ты умеешь раздвигать рубежи Руси, как никто, но это дело долгое, а зачем время золотое терять? Мы сметем с тобой Литву, сметем ляхов, риторей, и пусть будет вся Русь под твоей рукой, от Карпат до студеного моря… А потом, когда силушки у тебя будет вдосталь, мы Менгли-Гирею, дружку твоему, шею свернем… А потом повернем, может, на восход солнца, а может, и на запад, как Александр-царь ходил, – недавно дьяк мой гоже мне про него сказывал, – или как великие ханы ходили… Я хочу, – она опять чуть задохнулась, ослепленная огневыми видениями своими, – чтобы ты от края и до края земли один владыкой был, а я чтобы была – владычицей твоей… Вот!

В сумасшествии своем она была нестерпимо прекрасна… Но годы брали свое.

– Одно скажу: рехнулась ты, Оленушка!..

– Какое диво в теремах ваших рехнуться!.. – усмехнулась она. – Перепел в клетке живет и пощелкивает, и чиж живет, и соловей, а соколу тесно…

– Ну, и соколов сидит у меня в клетках немало…

– И пущай их сидят… А я сидеть не хочу… Хочешь меня – я твоя, но дай мне то, чего ни одна до меня не имела… А сорвется – не беда: лучше сгореть в бою, чем гнить по-вашему. Вот тебе весь и сказ мой…

И, гордо закинув голову, она глядела на него сияющими глазами. Высокая грудь ее волновалась, и голубые алмазы, как звезды, искрились на ней…

– Я не мальчишка голоусый… – проговорил Иван. – И мне…

– А я не хочу рассуждать ни о чем… – дерзко оборвала она. – Повторяю тебе: я – твоя, но, первое дело, убери грекиню с отродьем ее, второе – посади меня рядом с собой на трон золотой, а третье – на коня и вперед…

Она была ослепительна. Но он в самом деле не был уже мальчишкой голоусым. И он, волнуясь, долго молчал.

– А если я так тебя, бешеную, возьму?.. – проговорил он.

Быстрым движением из-под темно-малиновой душегреи, горностаем опушенной, она вынула небольшой золотой кинжал.

– А попробуй…

Он впился глазами в кинжал.

– То кинжал князя Василья Патрикеева!.. – дрожа от бешенства, проговорил он. – Откуда он у тебя?.. Значит, правда, что про вас с ним болтали?

– Что было, то быльем поросло… – зло рассмеялась она. – Я с тебя про жен твоих не спрашиваю…

– Отчего же ты с него не требовала трона золотого да вселенной? – насмешливо проговорил Иван.

– А это уж с кого что… – усмехнулась она. – Князь Василий не раскусил меня. Если бы он слушал меня, то…

– То?

– …то, может, ты тут и не стоял бы, батюшка… – рассмеялась она. – Князь Василий себе ни в чем не верит. Иной раз словно и тому не верит, что он, Василий Патрикеев, правнук Гедимина…

Ивана жгло, как на костре, но и с костра он не мог не любоваться ею…

– А если я скажу, что ты… мужа отравила, и тебя, по нашему обычаю, живьем в землю зароют?..

– Я мужа отравила? – весело рассмеялась Елена. – Ты лучше грекиню свою спроси, кто моего мужа отравил: может, она лучше тебя это знает… Москву спроси… А зароешь – все одно тебе ничего не достанется. Да нет: на такую игру ты не пойдешь! Вон поп римский, от него можно бы ждать и такого, а ты… рассчитывать больно любишь…

Он опустил голову.

– То все бредни бабьи… – сказал он. – Бирюльки… Русь собрать надо, это верно, но это головой делают, а не скаканием… А вот хочешь: Софью с Васильем я удалю, твоего Дмитрия на стол всея Руси посажу, а тебя… а тебя, – загорелся он, – я осыплю такими сокровищами, какие тебе и во сне не снились!.. Пусть там говорят что хотят, но вслух пикнуть никто ничего у меня не посмеет… – стукнул он подогом о пол. – Вот тебе…

– Да какая же мне радость будет в том, что после твоей смерти, когда я сама уже старухой буду, мой сын над Русью великим государем учинится? – засмеялась она опять своим серебристым, отравляющим смехом. – Нашел чем прельстить!.. Я сейчас хочу жить, понял? И так хочу жить, чтобы у меня самой и у всех вокруг дух бы захватывало… Иди пораскинь умом, может, и осмелеешь… Только первый шаг, говорят, труден, а потом…

– Оленушка…

– Не подходи!.. – играя золотым кинжалом, быстро отстранилась она. – Мое слово – олово, а пока прощай…

И, не дожидаясь ответа, она повернулась и, точно играя, вышла из покоя. Он скрипнул зубами, бешено ударил опять подогом в пол и, ничего не видя, вышел…

XXX. Чужеземцы

Убиение – тогда не говорили казнь – мистра Леона произвело на иноземцев, живших на Москве по вызову великого государя, очень сильное впечатление. Они не забыли еще убиения за ту же вину и Антона-дохтура. «Ежели великий государь начнет так снимать головы за всякую провинность, – немножко наивно думали они, – то, пожалуй, служить Московии охотников найдется немного».

У мессера Пьетро Антонио Солари, который только что прибыл из страны италийской на службу к великому государю, собрались все иноземцы, чтобы обсудить положение, а кстати и послушать Солари о делах Италии и Европии вообще. Солари – круглый, румяный, с лукаво смеющимися, маслеными глазками и с чудесными каштановыми усами – радушно встречал земляков у порога… Итальянец Трифон, уроженец Катарро, работавший для государя прекрасные сосуды – их очень ценил дружок Ивана хан Менгли-Гирей, – сидел на скамье у окна. Пришел уже и бывший капеллан белых чернецов Августинова закона Иван Спаситель, «органный игрец». Не успел он пробыть в Москве и двух лет, как, парень ловкий, бросил свое монашество, принял православие и женился. Государь был очень доволен этим и пожаловал его селом. Было два-три немца. Хитрецы собирались в Москву со всех сторон, и их было бы еще больше, если бы смежные с Русью государства не чинили им всяких спон: усиление Руси было не в их расчетах. Раз как-то направилась в Москву целая компания таких хитрецов. Поляки не пропустили их. Они свернули к валахам, к тестю Ивана Молодого. Он держал их у себя целых четыре года, так что Иван вынужден был просить своего дружка Менгли-Гирея выручить у сватушки. Менгли-Гирей выручил, но задержал их у себя в Перекопе. Едва-едва вырвались они в Москву. Четырех лучших господарь валашский так у себя и оставил да еще насчитал Москве целых сто пятьдесят тысяч расходов, которые он будто бы понес, пока хитрецы у него жили… В Москве иноземцы держались особым табунком, в сторонке: москвитяне поглядывали на них косо.