Лёлита или роман про Ё - Сергей Сеничев

А нас не жаль? Ладно, не меня — их вот!..

И тогда тишину прорезало негромкое, но внятное:

— Цыц.

Мы с Лёлькой только переглянулись.

Тим возвратился как-то слишком скоро. В сопровождении окончательно унаследованного Кобелины. Пёс в жизни бы не оставил прощающегося с нею хозяина, не прикажи тот сам — как мне: пшёл! И он тоже — встал и пшёл. Теперь его место было при Тимке.

— Иди, — бросил тот Лёльке, сгрёб со стола пару картофелин и двинул к себе, всем видом давая понять, что нынче уже не покажется.

Расспрашивать о том, до чего они с Дедом договорились, я не стал. Не принято у нас было любопытствовать о таком. Дед вообще редко общался со всеми скопом — зазывал для накачки поодиночке. Не изменил он себе и на прощание.

— Пошла, — сказала Лёлька больше себе, чем мне, а мне добавила: — Ужин в печке, меня не дожидайся, ешь.

— Да не хочу я.

— Ну, потом захочешь.

И почесала…

Она вернулась под утро. Зарёванная, но улыбающаяся.

Теперь мне показалось, что светится она.

Зачатие он ей непорочное устроил, что ли? — подумал я и чуть язык не откусил: вот чего ты, сволочь, такое мелешь!..

— Ну, как там?

— Всё.

— Когда?

— Да сразу почти.

— А ты тогда чего так долго?

— Так обмыть же надо было, собрать…

Вон, стало быть, почему Дед оставил её напоследок.

— Ты разве умеешь?

— А чего там уметь… Снегу ведром зачерпнула… Холстину с вечера ещё сметала…

Тринадцать лет. Городской ребёнок. Она, поди, и покойников-то прежде не видела. Лес, гадина-лес! Что ж ты делаешь с ними…

— Как это случилось? — вон как тщательно, а в итоге глупо подобрал я слова.

— Ну, как… Сидели. Я ему руки грела. Про папу с мамой рассказывала. И вдруг чувствую — а он не слышит уже. До губ дотронулась… ой, не надо, а?

— Ну ладно, ладно…

И мы обнялись — как тогда, в первый вечер у пианино. Тима, балбес, почему ты не с нами в этакую-то минуту?

— Лёль, — не сдержался я, вспомнив про июль, — а какие он последние слова сказал?

— Дядька твой, сказал, добрый, хоть и дурак.

— Насчёт дурака в точку… И больше ничего?

— Чего уж больше…

— Не знаю, ему видней.

За окном брезжило. Метель поутихла, но не улеглась. Пора было приниматься за скорбный труд. Это был единственный способ обмануть всё густеющую скорбь.

— Пойду Тимку будить.

— Зачем ты так? Не спит он.

— Да я без задней…

— А ты всегда без неё.

— Лёльк, только не сейчас…

— Прости, тоже дура.

— Лёль!

— Ну зови уже.

За эти несколько часов она повзрослела лет на десять.

А я постарел — на все сто…

— Иду, — отозвался племяш, заслышав мои шаги.

Вечером — иди, теперь — иду. Ох, Тима, Тима…

Мы положили его рядом с бабкой, как велел. Тоже без гроба и каких-либо памятных знаков. Отчего подумалось: боже ж ты мой! да сколько ж их тут, наверное, — безымянных дедок с бабками… Прах к праху…

Где и когда б ни бывал я на похоронах — вечно шёл дождь. И кто-нибудь сердобольный лепетал: вот, и природа плачет… На прощание с Дедом природа устроила дубак. Первый по-настоящему лютый за эту зиму.

Вы когда-нибудь рыли могилу в тридцатиградусный мороз? Мы с Тимкой рыли.

Февраль. Утро. Вьюжит. Глина — что гранит. Лопата одна. Лопата да топор. Один долбит-ковыряет, другой ковыряет-выбрасывает. Через час, не одолев и полуметра, вымотались. Лёлька сообразила: дров давайте натаскаем и костёр запалим, может, отогреет. Так и колупались: жжём — копаем, жжём — копаем, копаем — жжём…

Кобелина дрожал, но не уходил.

Когда было кончено, Тимка принёс винтовку и дважды пальнул в воздух. Лес ответил гулким эхом, и я заметил, что ветер давно стих, а вокруг стоит оглушительная тишина. И разом потеплело.

Лёлька почапала в часовню мыть полы. Предложил помочь — только отмахнулась: иди помин готовь. С уходом Деда снова стало непонятно, кто в Шиварихе главный.

Отправился в погреб — Тим опередил:

— Не надо, я сам.

Поплёлся в дом. Всё вы, детки, сами да сами…

Казалось бы: радуйся. Но — чему? Первому номеру в очереди на погост? Хотишь быть дедом? Не хочу. Хочу Андрюхой. Как сорок лет уже не хотел.

Вернулся Тим с закусками и первачом. Вскоре и Лёлька подоспела. Сели. И тут же встали.

— Прощай, Дед, — сказал я, других слов не нашлось. — Какое у нас сегодня?

— Тринадцатое.

— Практически сретенье, — удивился я очередному совпадению. — Ну тогда уж пусть заодно и пятница будет…

— Пусть, — эхом откликнулся Тимка.

И мы опрокинули и захрустели — я груздём, он огурцом. Лёлька подумала и плеснула в мою рюмашку на самое донце — себе. Я не возражал.

— Прощай, — повторила и она за мной и медленно, не морщась, выцедила бесово зелье.

Кажется, в тот день никто не проронил больше ни слова. Тимка сразу же ретировался, да и мы с Лёлькой, потоптавшись по горнице, вскоре завалились на боковую. Я, правда, хлобыстнул на сон грядущий ещё стопаря. Неразговорчивый от рождения Кобелина укоризненно проворчал и тоже уронил морду на лапы.

А посреди ночи будто что-то подняло меня, я вскочил, запалил свет, схватил первый подвернувшийся листок и накарябал: «У твоей нужности — или не-нужности — любой, всегда — эротический подтекст: тебя всегда или хотят, или нет. Вне зависимости от того, хочешь или не хочешь ты. И конец этому наступает лишь с осознанием невозвратного: у тебя больше нет выбора — ты — сам — уже ничего не хочешь… Или по-другому: одиночество — это когда тебя некому держать за яйца. А смерть — это когда тебе это уже всё равно. Судя по ощущениям, я всю жизнь был жив и одинок. Слишком жив и слишком одинок…» И, понимая, что больше сегодня уже ничего, задул лампу, ныкнул листки под матрац, придавил их безутешным собой и долго ещё ворочался там, на печи, навстречу брезжащему за окном позднему зимнему рассвету…

Дед ушёл, и жизнь словно остановилась. Правда, лично я до сих пор не верю, что он помер на самом деле…

Scherzo: Мальчик и девочка

1. Нет: всё-таки из сора…

Я как пишу. Да, как и все, наверное: из-под той самой палки. Прекрасно отдавая себе, что от неписания моего пользы больше, чем от писания, и, стало быть, можешь не вредить — не вреди. Ни себе, ни среде. Не мусори лишнего, и до тебя уже такую помойку устроили, что тысячу лет не утилизуешь все эти отходы добычи радия. Чего ради и задействую все знакомые способы увернуться от поиска никому не нужного единого слова и предаюсь бессовестному саботажу, а по-русски сказать — откровенно волыню. Посуду, скажем, иду мыть, неделю копившуюся. Пыль с полок гребу, книжки с места на место переставляю, пол мету или «Крестного отца» с «Лунным папой» пересматриваю. А то вон зеркало от дактилоскопии оттираю — чертовски, кстати, трудоёмкое ввиду полнейшей бессмысленности занятие!..

Поняв, что не спасло, берусь за посерьёзней. Мебель, например, переставлять. Кардинально. Чтобы как ещё не стояла. А это вам не косынку разложить — это уже всем пазлам пазл: живу давно, стояло всяко…

А дабы не сорваться, подстраховываюсь (не рассказывайте только кому попало) большой стиркой. А большая — значит перестирать всё. Вообще всё, что в машинку влезет и мяукать оттуда не будет. И это малюсенькая, а победа. Гарантированные сутки личного неучастия в пополнении вонючего очистного болота под названием мировая литература собственной жалкой жижей.

Но наутро всё сызнова, а пыли вроде как нет, посуды грязной тоже, и телик уже поперёк души, и тогда в голову лезет немыслимое: а не пора ли обдирать обои? И тут же мысленно бью себя по губам: не сметь! умник какой! обои — энзэ! обоями раз в десять лет отмазывать можно, не чаще, не то каждую неделю переклеивать будешь.

И пускаю в ход крайнее, зато безотказное: вынаю на середину один из ящиков с когда-то начирканным и увязаю в нём наверняка и очень надолго. Ибо ничто так не оскопляет жажды натворить новых глупостей, как панихида по уже натворённым. После чего с подразумевающимися слезами на сваливаю всю эту ересь обратно, вертаю откуда взял, и врубаю-таки свой постылый рыдван. Как бы нехотя. Между прочим как бы — типа, почту проверить. Почту-то проверять время от времени надо? Надо! Нету почты? Ну и ладно, вам же хуже. Тогда вон кубики немножко пороняю. Или шарики. Это-то можно? А потом паука помучаю, ладушки? Совсем чуть-чуть. А следом и маджонг — я ж ни разу ещё его дважды за день не окучил, и надежда на это наполняет жизнь каким-никаким, а смыслом.

И пошлая маленькая ложь срабатывает, и я истово роняю, и мучаю, и окучиваю, и лишь после трёх-четырёх часов и, соответственно, дней и ночей тщательно скрываемого свербежа открываю лёгким, но дьявольски жадным щелчком чистую страничку ворда и превращаюсь в машину по перегону сквозь организм кофе. Варимого и растворимого, жгущего и сто раз остывшего, до противности сладкого и горше хины, с корицей или молоком — топлёным, нет, сиротски обезжиренным, а то и вовсе со сливками — или без того и другого, и третьего, поскольку столько кофе можно лишь разнообразя — хотя бы вот эдак, будь оно всё окончательно неладно. И сижу перед экраном, глощу эту гадость кружку за кружкой и сандалю любимую «Яву» явскую в твёрдой — из неписаного расчёта пачка на пять-шесть часов. (А в отдельные, особо бессознательные моменты, её, голубушки, и на сотню минут едва хватает, так что с кофе, думаю, всё понятно: надо же чем-то язык с глоткой промокать)…