Чагин - Евгений Германович Водолазкин

Такую же картину видим на Средней Невке у Второго Елагина моста. Вёсла в мускулистых руках кажутся игрушечными. Наши советские спортсмены в целом мускулистее англичан. Возможно, взгляд мой пристрастен, но ведь это оттого, что гребцы нашему народу по-особому дороги. Екнет ли в Англии чье-то сердце при виде девушки с веслом, потянется ли рука британца увековечить ее в гипсе? Что-то мне подсказывает, что не екнет и не потянется.

Читая донесение Чагина, прихожу в крайнее волнение. Видя это, несут мне целый ворох таблеток. Я запиваю их кипяченой водой, слыша громкие свои глотки. Успокоенный, окунаю перо в чернильницу и пишу ответное послание Чагину. Кратко отмечаю сильные стороны его донесения, и прежде всего — внимание к детали. Не давая возможности Исидору почить на лаврах, пускаю и критическую стрелу: при его, Исидора, феноменальной памяти деталей могло бы быть в десятки раз больше.

— Разумеется, деталей могло бы быть больше, — пишет мне Чагин в ответном послании. — Боюсь только, что искусство не терпит избыточности. Иными словами, того боюсь, что полный перечень деталей погубит красоту описаний.

— Я же боюсь того, — летит мое слово в ответ, — что во имя красоты вы жертвуете истиной.

Проходят тягостные недели молчания. Прерывает его нешифрованная телеграмма Исидора:

БРАЛ ТАЙМ-АУТ НА ОБДУМЫВАНИЕ ТЧК УЖ НЕ ОБЕССУДЬТЕ ТЧК ВЫВОД ОДНОЗНАЧЕН ТЧК ИСТИНА В КРАСОТЕ ТЧК

Ну, как мне было не обессудить: подобные вещи — открытым текстом! Представив последствия такого шага, прикрыл глаза, но уже через мгновение веки мои дрогнули. В улыбке дрогнули также и губы. Я решил преподать Исидору урок оперативно-художественного мастерства. Всегда полагал, что оперативный работник в какой-то степени обязан быть и художником — в первую очередь как человек, ценящий деталь. Грызя кончик карандаша, взялся я за детальное описание того ленинградского двора, в котором был рожден и в значительной степени воспитан.

Вообразите себе, юноша, характерный двор-колодец, воспетый незабвенным Ф.М.Достоевским, который покамест не входит в школьную программу, но, верьте мне, непременно, непременно войдет. Описываемый двор был колодцем в буквальном смысле, поскольку, вследствие частых дождей, вода стекала здесь по стенам домов, оставляя на них влажные разводы, и скапливалась на дне колодца в виде непросыхающих луж. Это было поистине царство воды, в котором и протекало мое детство.

Не прибавляли сухости и снежные сугробы, лежавшие по углам двора до месяца июня. Лучи северного солнца ниже третьего этажа во двор не заглядывали, и ничто не мешало сугробам лежать в сыром полумраке. От печной сажи они были черны и тронуты желтизной: в то отдаленное время дворы нередко посещались собаками, бесцельно слонявшимися по городу. Говорят, впрочем, что в том и состояла их цель, чтобы поверх чьей-то метки обязательно поставить свою. Что ж, у всякого, несмотря на кажущуюся бесцельность, — собственная цель.

Помню, конечно же, и звуки. Скрип ржавой пружины, за которым следовал хлопок двери. После финального бам! во многих окнах показывались жильцы. Любопытствовали, кто именно вышел. Советовали, что нужно, мол, придерживать дверь рукой. Могли даже и добавить, что у того, кто так не делает, рука должна отсохнуть.

А вот на это уже возражали. Желали, чтобы что-нибудь отсохло у самого советчика — например, язык. Спор способен был усугубляться, но мог и окончиться. В одном из окон (вы оба не правы) ждал своего часа примиритель. И всем становилось ясно, что хлопать дверью не следовало. Но не стоило, однако же, говорить и про отсохшую руку. А потом, как следствие, и про язык. Даже в ответ не стоило. Важно ведь оставаться культурными людьми, верно? В любых, как говорится, ситуациях.

И вот тут мы опять подходим к англичанам — людям культурным и вежливым. Снявшим шляпы в час прибытия Синайского кодекса в Британскую библиотеку. Уж такие не выставят граммофон в окно — так, чтобы всем было слышно, всему двору.

— Не ставят ведь в Лондоне граммофоны в окнах? — спросил я в очередном письме у Чагина.

— Избегают, — согласился Чагин, — я еще такого не видел.

А я видел. И слышал. Всё мое детство прошло под эту музыку. Утесов. Виноградов. Шульженко. Без учета того, что кто-то, может, отдыхает или, говоря примерно, работает. При этом свойства двора-колодца таковы, что он сам — как граммофонная труба, но протестовать бесполезно, да никто и не протестовал, потому что музыку ставил дворник дядя Костя, живший в полуподвальном помещении.

Можно, конечно, возразить, что дядя Костя не ахти был какая могущественная персона, но ведь это как посмотреть. Невзлюбив кого, этот дядя не отказывал себе в том, чтобы поделиться с компетентными органами своими сомнениями касательно благонадежности жильца. Так что дяде Косте все, в общем, старались понравиться. Некультурному, в отличие от англичан, и невежливому, но по-своему влиятельному. Сокрушавшемуся, что перечисленные исполнители живут не в его дворе, поскольку он-де создал бы им все условия, уж он бы их лелеял, катались бы они-де у него, как сыр в масле.

Никаких таких коллизий в туманном Альбионе не было, да и не могло быть, ибо жизнь у них устроена по-другому. И не то чтобы у англичан не было компетентных органов — были, и тот же Дефо стоял у их истоков, — но колея их истории не очень-то напоминает нашу.

Есть в их пути какая-то истина, пусть она и не похожа на нашу. Если же согласиться с Исидором, что истина в красоте, — то в чем, спрашивается, их красота?

— В чем сила английской красоты? — спросил я медбрата, идя на процедуры.

Он промолчал, потому что об английской красоте представление имел весьма приблизительное. Полы халата медбрата развевались от небыстрого нашего движения. Что в жизни видел он, кроме клизм и капельниц, от красоты, по сути, равноудаленных?

— А я вам скажу, — сам же и ответил ваш покорный слуга. — Она — в их кладбищах. Что может быть печальнее и прекраснее английского кладбища ранней осенью, когда первые желтые листья укрывают петляющие между плит дорожки?

— Как вы можете утверждать подобные вещи, — осведомился медбрат, — вы, ни разу в Англии не бывавший?

Я устало улыбнулся.

— Ну, во-первых, все страны, где бывал, я называть не вправе. А во-вторых, у меня имеется надежный информатор — фамилию по понятным причинам называть не буду. Живет недалеко от Бромптонского кладбища и прислал мне его план, нарисованный по памяти.

— Почему по памяти?

— Ну, представьте себе: ходит по кладбищу иностранец с блокнотом и вносит в него могилу за могилой, записывая