Александр Пушкин и его время - Всеволод Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Волнуется, живет, трудится Пушкин в Кишиневе, а его друзья в Петербурге и в Москве следят за ним, переписываясь Князь Вяземский пишет Александру Ивановичу Тургеневу:
«Кишиневский Пушкин ударил в рожу одного боярина и дрался на пистолетах с одним полковником, но без кровопролития. В последнем случае вел он себя, сказывают, хорошо. Написал кучу прелестей. Денег у него ни гроша… Он, сказывают, пропадает от тоски, скуки и нищеты».
Нет никакого сомнения, что эти печальные новости были широко известны и другим друзьям поэта.
Из всего кишиневского общества Пушкину ближе всех, казалось бы, была семья генерала Орлова, но теперь и эти отношения осложнились — Катя Раевская стала теперь генеральшей Орловой. Она сильно изменилась: судя по ее переписке, стала замкнута, суха! Да и над самим Орловым, казалось бы ранее так спокойным за свою как бы отдельную 16-ю дивизию, собиралась туча — арест майора В. Раевского был первым сигналом грядущих невзгод. В ноябре 1822 года уволены были со службы в 16-й дивизии несколько офицеров, в том числе адъютант генерала Орлова капитан Охотников. Наконец 18 апреля 1823 года отрешен от командования и сам генерал Орлов; над ним назначено следствие. Отношения Пушкина с группой Орлова рвались окончательно.
Несомненно удрученный этими грозящими событиями, Пушкин в новых стихах рисует трагический образ Сеятеля, дело которого не удается, оказывается бесплодным. Вот она какова, холодная правда!
Свободы сеятель пустынный,Я вышел рано, до звезды,Рукою чистой я безвиннойВ порабощенные браздыБросал живительное семя —Но потерял я только время,Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!Вас не разбудит чести клич.К чему стадам дары свободы?Их должно резать или стричь.Наследство их из рода в родыЯрмо с гремушками да бич.
Во всем Пушкин требует теперь прежде всего реальности, практичности заявок и их выполнения.
Позднейшее (1824 г.) письмо Пушкина к Вяземскому воочию показывает, как изменилось у него и отношение к греческим делам, как переходит он от восторгов к холодному, трезвому пониманию.
«…Греция мне огадила, — пишет Пушкин. — О судьбе греков позволено рассуждать, как о судьбе моей братьи негров, можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого. Но чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией — это непростительное ребячество…».
Любопытно отметить, что пессимистические настроения Пушкина по греческим делам совпадают с таковыми же и самого Байрона, находившегося в самом центре этих событий.
«Так как я прибыл сюда, — пишет Байрон в своем Кефалонском дневнике от 28 сентября 1823 года, — помочь не одной какой-либо клике, а целому народу и думал иметь дело с честными людьми, а не с хищниками и казнокрадами (такие обвинения греки бросают друг другу ежедневно), мне понадобится большая осмотрительность, чтобы не связать себя ни с одной из партий…»
Все мощней становится поэтический почерк Пушкина, все суровей, все тверже, все ближе обступает его жизнь, требуя, однако, не отказа, а наращивания борьбы, но вместе с тем и все растущего понимания, все растущего искусства преодолений возникающих творческих препятствий. Ураган новых образов, суждений, оценок, переоценок, очарований, разочарований бушует над поэтом. Ливень его стихов льется на синеватую пухлую бумагу.
И наконец 9 мая 1823 года в небольшой комнате дома Н. С. Алексеева в Кишиневе, в Котельницком переулке, где Пушкин живет вдвоем с хозяином, ложится нa бумагу первая строка первой строфы первой главы «Евгения Онегина».
«Мой дядя самых честных правил…
Так Пушкин завел строгое, исторически реальное дело о своем современнике Евгении Онегине, столбовом дворянине, помещике, жителе Петербурга и деревни: как он жил, кого любил, кого ненавидел, как боролся и как уклонялся от борьбы, как гордился «сознанием своего превосходства, может быть, воображаемого». Дело о том, как оный дворянин при всей своей лирической обаятельности единственно по невнимательности в отношении к девушке совершил то, что даже не может быть признано неморальным проступком, что выглядит, напротив, как благородный поступок, и за что он тем не менее понес тягчайшее осуждение и наказание, оставаясь при сем вполне благополучным, однако лишенным простейшего житейского счастья…
Поэма — «небрежный плод моих забав, бессонниц, легких вдохновений, незрелых и увядших лет, ума холодных наблюдений и сердца горестных замет…»
Искренняя, нежная и в то же время неумолимо строгая, нелицеприятная, великая книга судьбы человеческой, книга суда над человеком, не нашедшим самого себя.
В Кишиневе в тот день 9 мая, вероятно, вечное солнце светило с синего неба, было уже душно, пыльно, жарко.
Рядовой этот день стал первым днем творения вещи, которая уже полтораста лет неотменимо довлеет над русским обществом, неутомимо воспитывает его… Нежный роман в стихах, устанавливающий твердые нормы нашей морали. Роман, показывающий безнасильно, что, как ни вольно, как ни свободно складывается человек, он тем не менее приходит к выводам железным: именно эти тонкие, незримые переживания вяжут самых сильных людей куда сильнее стальных цепей.
Менялись вместе стем и условия службы Пушкина: вместо генерала от инфантерии Инзова власть над краем, а значит, и над поэтом Пушкиным в свои властные, крепкие, хоть и голодные руки брал новый новороссийский генерал-губернатор и одновременно полномочный наместник Бессарабского края граф Воронцов Михаил Семенович. дипломат, военный, отлично, храбро дравшийся под Бородином, человек английского воспитания и образования.
Пушкин впервые познакомился с Воронцовым в Одессе, куда выезжал лечиться, — то было в июне 1823 года. В письме от 25 августа 1823 года к брату Левушке Пушкин описывает, как проходило это свидание:
«…Я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу — я оставил мою Молдавию и явился в Европу… приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе… и, выехав оттуда навсегда, — о Кишиневе я вздохнул».
Глава 11. «Я жил тогда в Одессе пыльной…»
— Вот она, Одесса!
Приехав в Одессу к Воронцову, Пушкин жил, как и прежде, в клубных номерах Рено.
…Чудесным утром с усилием открыл он задребезжавщую дверь своего номера и с полотенцем в руках после умывания вышел на залитый солнцем балкон.
«Посмотришь — и нет ничего в мире, кроме моря и воздуха!!» — восклицал древний поэт.
Опять оно, море! Море под солнцем, синее, в зеленых пятнах. В белых гребнях! Корабли, все выше и выше подымая паруса, будто одеваясь ими, уплывают, уносятся, оставляя за собой пенный след, сливаясь с облаками. Входя же в порт, сбрасывают они паруса свои, словно уставшие путники одежды. Лес мачт, паутины такелажей на рейде. Город, сложенный из белого известняка, сияет, как кусками, рассыпанный на берегу сахар.
Под балконом гостиницы пестрая, говорливая, жестикулирующая одесская толпа. Люди спешат каждый по своим делам, по мостовой с железным громом несутся экипажи, дрожки, тянутся ломовые телеги, пахнет вкусно кофе из кофеен, по тротуару, по мостовой рассыпаны сквозистые тени каштанов, акаций, тополей. Живет, растет, торгует Одесса.
Опять новые впечатления!
Петербург — порт на севере.
Одесса — порт на юге.
Кипит солидная Одесса, строится, растет Одесса — ворота в Россию с юга, с Черного моря. Отсюда навстречу переселенцам с Севера на черноземные, степные просторы стремятся из-за рубежа иммигранты: болгары, сербы, албанцы, черногорцы, немцы садятся здесь на незанятую землю — в России всегда не хватало народу для необозримых целин.
«Корабли со всех сторон земли» несут сюда для населения растущей Новороссии, Украины, Бессарабии, Кавказа все, в чем нуждается вся Россия. Европа дает сюда свои соблазнительные «колониальные товары», то есть товары из ее заморских колоний: сахар тростниковый, чай, кофе, рис, саго, вино. Дает «бакалею», заморские сухофрукты. Сюда плывет на кораблях продукция европейской промышленности; ткани, обувь, лекарства, москатель, парфюмерия. Наконец, сюда двигаются первые европейские машины, а главное — сырье: хлопок и топливо, каменный уголь — и для первых попыток дворянско-помещичьей, и для бурно растущей крестьянско-мещанской, уже народившейся русской торговли и промышленности. И за все, что она получает, Одесса щедро платит чистейшим золотом полновесной пшеницы с благословенных новороссийских целинных черноземов.
Одесса — возрождение древней торговли: недаром Черное море слыло морем Эвксинским, то есть морем «Гостеприимным». Черноморское побережье давно уже обжито греческими, генуэзскими, венецианскими городами-колониями, потянувшимися вслед за. аргонавтами на Восток и снесенными потом бурным приливом сюда овчинных, конским потом пропахших степняков — всадников с Востока.
