Хрононавигаторы (сборник) - Сергей Снегов

— Понятно. Теперь скажи — ты вызвал меня, чтобы получить мое согласие на рейс в иновременность?

Бах вдруг смутился.

— Не только. Хочу просить… Возьми меня в члены экипажа!..

— Да ведь ты не хронавт, Миша.

— Изучу. Сам проэкзаменуешь меня. Поблажки не попрошу.

Кнудсен пожал плечами.

— Нужно решение Академии, чтобы включить тебя в экипаж. Конечно, разрешение ты получишь. О чем еще проинформируешь нас?

— Только о том, что тебе предложат взять еще одного человека. Не я назвал эту кандидатуру, но горячо поддержал ее, хотя лично не знаю кандидата — только читал работы, знакомился с научными успехами.

— Кто же этот кандидат, которого ты не знаешь, но горячо рекомендуешь?

— Мария Вильсон-Ясуко, директор геноструктурной лаборатории на Урании. Она создала такие искусственные организмы, что поражаешься. Выдающийся геноинженер Вильсон-Ясуко, так считают в Академии Наук, будет незаменима, когда мы повстречаем новые формы жизни.

По лицу Кнудсена пробежало темное облачко.

— Не уверен, что хотел бы видеть Марию в своем экипаже. Но для удачи рейса это несущественно. Она, конечно, незаменима в своей области. Вы уже говорили с ней?

— Мы не могли вести с ней переговоры до твоего согласия.

— И вы уверены, что она бросит создание новых типов животных ради участия в экспедиции, цели которой очень далеки от ее специальности?

— Надеемся, что она посчитается с просьбой Академии Наук. Пока важно одно: нет ли у тебя возражений против ее участия?

Кнудсен ответил ровным голосом:

— У меня возражения нет.

Эта картина погасла, и сейчас же вспыхнула другая: Бах и Кнудсен вдвоем шли по улице и разговаривали…

Бах с возмущением сказал Ватуте:

— Повторяю снова: ваш импульсатор показывает на экране далеко не самые важные события моей жизни. Против встречи с Кнудсеном и Никитиным не возражаю, она была важна, решалось — быть или не быть хроноэкспедиции в миры искривленного времени. Но ведь происходили события и не менее важные, а где они? Например, мой доклад Академии Наук о скандинавской находке, дискуссии в связи с моей гипотезой, разработка проекта экспедиции, штудирование хронистики, очень сложной науки, — я в математике не силен, а там такая математика! Совещания, заседания, встречи, вызовы, лекции!.. Ничего этого и в помине нет. А взамен вот эта прогулка в музей, которую Кун Канна восстановил на экране. Разговоры о личных взаимоотношениях…

Министр Прогнозов и Ведовства поспешно погасил экран и смиренно протелепатировал:

— При низком уровне резонанса восстанавливаются воспоминания с сильной сохранностью. Но если прикажешь, Властитель, я увеличу потенциал резонанса, и тогда оживут события, которые человек считает более важными, но которые гораздо слабей сохранились в его памяти.

— Работай при низком потенциале, — сказал Ватута. — Возобновляй только сильные воспоминания. А почему наш пленник прочней запоминал пустяки, а не важное — это его личное дело.

Бах больше не протестовал. Он удивился себе. Он всегда думал, что хорошо помнит свою личную жизнь. Он порой оглядывал пережитое как бы с большой высоты — и жизнь представала как обширная местность, неровная, пересеченная, живописная: ровные долины повседневности, высокие пики успехов, темные болота неудач, уходящий за горизонт океан непознанного… Пейзаж, называвшийся «жизнь», был ярок и впечатляющ, его можно было восстановить любым усилием памяти. Но вот пленный министр возобновляет жизнь Михаила Баха, фиксируя только сильные воспоминания — и он плохо узнает себя. Он тот же и уже не тот — пропала гармония событий. По-прежнему различима с высоты хорошо знакомая местность, но долины и реки затянуло туманом, над пеленой тумана вздымаются отдельные пики, между ними нет связи, нет переходов — картина дикая и неожиданная…

На экране Бах и Кнудсен шли по улице города.

— Заседание в Академии прошло удачно, — говорил Бах. — Все важное утвердили, против состава экипажа не возражали.

— Опасался, что тебя отведут?

— Сомнения были. А ты за своего Никитина не опасался?

— Почему я должен за него опасаться?

— Не должен, а мог. Уж очень несхожая вы пара!

— В чем ты увидел несхожесть?

— Не я один. Во-первых, внешность. Ты — огромен, хмур, лохмат, грозен; в общем — зверь из бездны, так называл похожих на тебя один старый писатель. Он — ангельский лик, кудряв, румян, нежен, женообразен до неприличия. Скажешь, внешность несущественна? Оставим внешность, присмотримся к сути. Ты — любимый ученик создателя хронистики, продолжатель гениального Чарльза Гриценко, его преемник, создатель «Протея», первого трансмирового корабля, главный конструктор трансвременного «Гермеса». Короче — сотни выдающихся научных работ, десятки первоклассных изобретений. Вот он — ты! Прославленный Анатолий Паоло Кнудсен! А он? Ни одной работой о себе не заявил — ни в теории, ни в эксперименте. Нет, не подумай, что отговариваю брать его. Твое решение закон! Но почему он? Сотни напрашивались тебе в помощники, в стажеры, в лаборанты. Ты выбрал его.

Кнудсен добродушно посмеивался.

— На простой вопрос — почему? — ответить очень непросто. Начну издалека. Много лет прошло с момента, когда я впервые прибыл на Латону. Чарльз Гриценко только приступал к основным хроноэкспериментам. Да и кто тогда разбирался в хронистике? Пожимали плечами, говорили неопределенно: «Да, новая наука, много, много в ней загадочного». А я мечтал о ней, мечтал увидеть ее создателя. И вот вошел в его лабораторию, остановился на пороге — перехватило дыхание! А Чарльз взглянул на меня, улыбнулся и сказал: «Наконец-то вы пришли! Давайте направление, стажер!» Так он открыл меня. Это незабываемо, Миша.

— Отличная лирико-психологическая сценка. Гриценко любил поражать. Но какое это имеет отношение к Аркадию Никитину?

— Прямое, Миша. Их было десятка два, кандидатов в первую хроноэкспедицию, — каждый предъявлял труды, инженерные или теоретические, каждый мог похвалиться усердием в стажировке. Аркадий бледнел в ярком созвездии таких фигур. И он знал, что его физическая красота — недостаток, а не достоинство, с красотой обычно связывают легкомыслие и самолюбование. И собственная молодость угнетала его, она знаменовала отсутствие опыта. А я взглянул на него и понял: единственный, кто нужен! И отвергнутые мне нравились, но Аркадий не просто понравился — покорил. Так когда-то Чарльз выбрал меня среди многих стажеров лаборатории, так теперь и я выбрал Никитина. Гриценко не пришлось раскаиваться в своем выборе, я пока тоже не разочаровываюсь. Я сразу понял, что ангелоподобный облик Аркадия мало отвечает его характеру. Он решителен и крут, настойчив и вспыльчив, чертовски требователен — не правда ли, это плохо вяжется с кудряшками и румяными щечками? Посмотрел бы ты на него во время монтажа «Протея». Он тогда своими придирками доводил кого до слез, кого до ярости, кого до ухода. Лишь на ходовых испытаниях выяснилось, что не было придирок, было обоснованное требование совершенства, без этого еще невиданный корабль не сумел бы уйти в еще неслыханный рейс.

— Буду рад, если он таков, как описываешь. Но раз уж мы заговорили о личных отношениях, то разреши задать еще один вопрос.

— Задавай.

— Ты сказал при встрече, что не жаждешь видеть Марию Вильсон-Ясуко в составе экипажа. Почему, Анатолий? Такой геноконструктор, такой знаток всех форм земной и неземной жизни… Ты хмуришься? Неприятен вопрос?

— Задумался, как отвечать. Отвечу в Музее Космоса.

— Он сегодня закрыт.

— Не для меня. Ты забыл, что до того, как я стал хрононавигатором, я имел звание астронавта первого класса — это звание открывает двери всех залов музея. Но мы с тобой пойдем не в главные помещения, а на окраину музейного городка, в домик планет, уже потерявших интерес для звездопроходцев.

Они свернули на боковую улицу, подошли к группе зданий, обнесенных оградой. Над входом светилась надпись «Музей Космоса». Кнудсен углубился в улочку между двумя высокими зданиями, остановился перед двухэтажным домом, вынул металлическую карточку астронавта, вложил ее в щель автоматического контроля, и дверь отворилась. Кнудсен прошел два первых зала. Над входом в третий зал висела надпись: «Созвездие Лиры. Звезда № 6. Планета Гефест».

— Смотри внимательней, Миша, — сказал Кнудсен. — Это важно.

Бах смотрел во все глаза — и не открывал ничего важного. Гефест, небольшая планетка, весь был в струпьях гор, в пламенных опухолях вулканов — его затягивали дым и пар, сотрясали взрывы. На одной серии стереоснимков массивная гора отрывалась от тела планеты и уносилась вверх, а вверху рассыпалась на миллионы раскаленных обломков — огненный дождь камней иссекал поверхность Гефеста. Местечко было жуткое, но страшных планет в космосе и без Гефеста хватало.