Осназовец - Владимир Поселягин

А работали мы под видом химиков, связистов и других довольно простых служб, не привлекающих внимания. В этот раз я был лейтенантом-снабженцем, и на Украинский фронт нас отправили также по заданию из наркомата, еще узнать о причинах провала летней кампании и о причинах тяжелых поражений. Мы тогда немецкого полковника-связиста притащили, усталые были, сдали его спецам из разведотдела фронта и расположились отдохнуть. Как эта сволочь Томскую заметил, не знаю, думаю, новую постельную игрушку для него нашел адъютант. Кто она, они, похоже, не знали, подумали, из нового пополнения. Иначе бы даже близко подойти побоялись. Виктория ушла ополоснуться в реке, через три часа я начал беспокоиться.

Отправившись на поиски, я обнаружил ее в кустах камыша, куда она заползла, спрятавшись у озера, рядом с которым расположился штаб фронта. Ноги были в крови, лежала, свернувшись калачиком. Растормошив, я начал ее расспрашивать, ну а та монотонным голосом и перечислила все, что тот с ней делал. Он сперва предложил добровольно стать постельной игрушкой, обещая все блага и то, что та от передовой будет далеко, а когда его послали, разъярился, и произошло насилие. Я отнес Викторию в госпиталь, передал на руки медикам и начал готовить операцию. Никому и ничего я не сообщал. Что такое правящая каста для подобных политработников, я знал прекрасно. Ничего ему не будет, максимум переведут на другой фронт, даже репутация особо не пострадает. Такие делишки прикрывать они умели. Слухи ходили о нем, но до этого момента я думал, что это именно слухи.

Я тут полтора года, но в какую страну попал, начал осознавать только уже будучи в Москве. Столкнувшись с политработниками и теми, кто прикрывался этими красными корочками. Круговая порука была налицо. Любой может быть виновным, но не партийный человек, он непогрешим. Как-то один вор сказал: «Я рецидивист, трижды сидел в тюрьме внутри тюрьмы». Что именно он сказал, я понял немного позже, осознал это как прозрение.

Я воспитан по-другому, и меня не переделаешь. Местная культура мне была чужда. Мне Союз нравился, мне нравились люди, что тут жили, но не правящая элита. На фронте мне встречались политработники, что просто упивались своей властью. Из сотни таких политработников только человек пять были нормальными, настоящими замполитами. Ну ладно, приврал, половина нормальными были. Сейчас-то начали отменять их власть в войсках, убирая двойственность, но до этого даже не описать, что они творили по незнанию, и сваливали все на командиров, оставаясь белыми и чистыми. Отвертеться им удавалось почти всегда. Вот если было серьезное расследование, то да, бывало, и их по этапу отправляли или зеленкой лоб мазали. Но очень редко. Может, мне просто часто попадалась на глаза такая несправедливость, но я еще до Нового года понял, мне с местным государством не по пути, или я его, или оно меня — другого не дано. Второе вернее. Этого бы не хотелось. Вот я и стал готовиться к побегу. Да, я собирался покинуть эту страну. Не сейчас. В конце войны, когда мы будем в Германии, инсценировал бы свою гибель и ушел бы на нейтральные территории. В ту же Швейцарию. Сейчас же бросать боевых товарищей в такое тяжелое время мне совесть не позволяла, но судьба все перевернула с ног на голову, и у меня не оставалось выбора.

Так вот, когда стемнело, я скрытно пробрался к строениям бывшего пионерского лагеря, где и располагался штаб фронта, и, убрав его людей, ликвидировал этого двойного члена. Я не бандеровец или националист, что любят глумиться над пленными и убитыми, но отрезал орудие преступления и запихал его в рот с немалым удовольствием. Виктория того стоила.

Естественно, следователи военной прокуратуры и спецы из нашего наркомата до всего докопались. Единственная причина такого зверского убийства члена Военного Совета фронта была в свершившемся изнасиловании. Они это, кстати, тоже доказали. Опрос Виктории, довольно жесткий, дал результат, та подтвердила, что все мне рассказала. Но на этом все, на следующее утро ее нашли повесившейся. Не думаю, что это кто-то сделал другой.

Томская сломалась, предположу, сама она покончила жизнь самоубийством.

Парни из моей группы ничего не знали и алиби подтвердить не могли, хотя и пытались. Меня тоже по-всякому крутили на признание, дело-то серьезное, все на уши встали, но я твердил одно и то же: купался в озере, пытаясь остудить разгоряченную голову, и планировал, какое письмо отправить Верховному, сообщая о делишках убитого. Те до сих пор так и не смогли доказать, что это был я, но другого свидетеля у них не было, а Томская подтвердила все словесно, ничего не подписывая, а потом уже было поздно. Арестовать меня они не могли, я тоже не простой человек, поэтому подставили по-другому, что позволило им законно заключить меня под стражу.

Месть была совершена шесть дней назад, а позавчера меня доставили в Москву и все эти дни держали в карцере, на воде со странным привкусом — я подозреваю, что мочи, и хлебе.

Мне надо было уйти еще тогда, той же ночью, шанс был. Но я еще не знал, что Виктория через сутки покончит с собой, что друзья и товарищи начнут от меня отворачиваться. Все уже поверили, что я это сделал, а потом было поздно, охраняли меня так, что не вывернешься. Была еще возможность сбежать, угнав самолет, на котором меня перевозили в Москву, мою судьбу должен был решать Верховный суд, но шестеро церберов, охранявших меня, не дали шанса. А сейчас я находился в тюрьме, о которой ничего не знал, и строил план побега. Пока я жив, я буду об этом думать.

Если бы мне дали возможность вернуться в прошлое, я бы не изменил своего решения, та мразь должна была умереть. Я не мог поступить по-другому, иначе я бы перестал уважать себя и даже бы начал презирать. А это все, край, потеря личности, сломался бы, не смог бы перенести это. Да, сейчас я в заключении, но иду с гордо поднятой головой. Так как знал, что я был прав и действительно не мог поступить по-другому. Пусть еще докажут, что это я.

Предположу, что первые дни меня мариновали в карцере, истощая физически, а сейчас будут колоть на признание. Им неважно, я это сделал или нет, есть приказ получить признание, вот они его и выполняли. Без обид, ребята, но вы тут лишь пешки в чужой игре, в принципе, как и я, но ведь некоторые пешки могут быть скрытыми ферзями.

Берия тоже мне помочь не мог — высокие политические игры, у него у самого под задом место зашаталось. Ведь тогда под Москвой после того рейда именно с Политуправлением и вел негласную войну нарком, не только с армейцами. А тут такая возможность, так что политработники крепко за меня взялись и шанса потыкать моего наркома в нагаженное не упустят. Как говорится, я был пешкой, меня все равно заставят сознаться. Наверняка еще и потребуют, чтобы я признался, что действовал по личному приказу Павловича. У того только один выход — если я покончу жизнь самоубийством, так что тут и взятки гладки. Никому говорящий свидетель не нужен. Своре, что грызется там, у Олимпа, у трона Зевса-Сталина, я не нужен. Так что у меня один шанс — бежать, и как можно быстрее.

— Встать, лицом к стене, — приказал надзиратель, когда мы, пройдя две запираемые железные двери, поднялись на первый этаж и остановились у одной из дверей. Окно в коридоре дало мне понять, что сейчас вечер. А то я уже немного потерял счет времени, сидя в карцере. Это было несложно, всего-то дело в том, что постоянно впадаешь в забытье.

Надзиратель заглянул в кабинет и доложил, что задержанный доставлен.

— Заводи, — расслышал я из кабинета.

— Заходи, — велел мне надзиратель.

Пройдя в кабинет, я быстро осмотрелся. В нем было трое, сопровождение осталось снаружи, а на окнах были решетки. Это первое, что я отметил. За столом сидел мужчина в форме следственных органов прокуратуры. Двое других — мордовороты в обычной красноармейской форме без знаков различия, с закатанными по локоть рукавами. Мясники, да я знал, кто это такие.

Все трое были здоровяками, и я со своим хрупким телосложением казался Дюймовочкой среди гигантов. На самом деле телосложение у меня было нормальное, я был невысокий и стройный. Но рядом с этими тремя действительно казался мальчиком-с-пальчик.

— Бить будете? — спросил я, с интересом осмотревшись. Наручники с меня, кстати, так и не сняли, это наводило на правильные мысли. В карцере меня подержали, я ослаб, это действительно было так, теперь можно и к жестким методам дознания перейти. К этому, похоже, все и шло.

— Это от тебя зависит, — сказал следователь и, пододвинув к краю стола лист бумаги, сказал: — Подписывай.

Я продолжал стоять в дверях, не делая шага внутрь комнаты, и с интересом разглядывал мордоворотов.

— Вы знаете, кто я?

— Просветили, — кивнул следователь. — Можешь и не пытаться оказать сопротивление, в этом кабинете мы и не таких ломали. И генералы были, цени. К тому же у тебя наручники, и ты ослаб.