Вопрос Финклера - Говард Джейкобсон

По крайней мере, он так думал.

Сейчас он не увидел и намека на былое ни в ее лице, ни тем более в фигуре. Восьмидесятилетние женщины не имеют фигуры. Не желая быть грубым даже в мыслях, он сразу поправился, сказав себе, что под „фигурой“ в данном случае имеет в виду лишь сексапильность форм.

По ее нынешнему виду можно было заключить, что когда-то она была красива на славянский манер — с широко расставленными серо-голубыми глазами и такими острыми скулами, что о них мог порезаться неосторожный поклонник при попытке запечатлеть поцелуй. В этой связи он задался вопросом: а какой бы он увидел Малки, будь она сейчас жива и встреться они вот так же, после пятидесятилетнего перерыва? Сохраняла ли Малки с годами свою красоту не только в его глазах, но и в глазах окружающих, или красота ее казалась неувядающей только ему одному, потому что он каждый день смотрел на нее с прежней любовью в сердце? А если последнее верно, не делало ли это красоту Малки всего лишь иллюзией?

О каком-либо флирте с Эмми Оппенштейн сейчас не могло быть и речи. Он понял это, едва ее увидев. Собственно, он и не имел намерения с ней флиртовать, но если бы имел, то был бы разочарован. Таким образом, отсутствие намерения позволило ему избежать разочарования, а вот если бы такое намерение у него было… Но довольно об этом.

Нельзя сказать, что она плохо сохранилась. Напротив, она выглядела прекрасно для своего возраста: подтянутая, элегантная, в стильном костюме из ворсистой ткани — Малки научила его узнавать Шанель — и даже на высоких каблуках. Да, женщина ее возраста не могла бы выглядеть лучше. Но — ее возраста… Либор не искал замену Малки, но если бы он ее искал, то данная женщина была слишком — увы, слишком — стара для этого.

От него не ускользнула жестокая абсурдность подобных рассуждений. Тщедушный лысый старикан, чьи брюки не всегда достают до ботинок, чьи галстуки безнадежно поблекли, пролежав пятьдесят лет в ящике комода, чье тело с головы до ног покрыто печеночными пятнами, — кто он такой, чтобы считать какую бы то ни было женщину слишком старой для себя? Ко всему прочему, пока он с годами усыхал и съеживался, она, похоже, прибавляла в росте. Во всяком случае, он не мог припомнить, чтобы когда-то имел любовную связь с такой высокой женщиной. Он видел, что она столь же внимательно разглядывает его и наверняка приходит к столь же неутешительным выводам.

Все это промелькнуло в голове Либора за те мгновения, когда они приветственно пожимали руки.

Из разговора выяснилось, что она была — либо успела побывать — школьной директрисой, мировым судьей, председателем крупного еврейского благотворительного общества, матерью пятерых детей и психотерапевтом, специализирующимся на утешении скорбящих. Либор отметил, что работу психотерапевта она упомянула последней. Не потому ли, что она знала о Малки и ее кончине? Быть может, она хотела утешить его в скорби?

— Ты, наверное, удивляешься… — начала она.

— Я действительно удивляюсь, но еще я восхищаюсь, — сказал Либор. — Ты выглядишь превосходно.

Она улыбнулась:

— Жизнь была ко мне добра, как и к тебе, судя по твоему письму.

Она дотронулась до его руки. Ладонь у нее была твердая и жесткая, не в пример его дряблой коже. Ногти ее блестели, покрытые свежим лаком. Он заметил три обручальных кольца, — впрочем, одно могло быть материнским, а второе бабушкиным. А могли быть и ее собственными, все три.

Он ощутил прилив мужской гордости оттого, что некогда обладал такой великолепной женщиной. Как жаль, что он не может вспомнить ее в постели. Время и Малки — или одна Малки без участия времени — стерли из его памяти все эротические подробности той связи.

А может, он с ней и не спал? Либор все чаще замечал, что теряет связь со своим прошлым, забывая места, которые посещал, людей, которых знал, мысли, которые когда-то казались ему очень важными. Неужели он так же забудет и Малки? Неужели из его памяти исчезнут все связанные с ней эротические — „элотишреские“ — подробности, как будто ничего этого и не было?

Он рассказал Эмми о Малки и о том, как он надеялся прожить с ней вместе еще хоть немного дольше.

— Мне очень жаль, — сказала она по окончании его рассказа. — Я кое-что об этом слышала.

— Выпьем за Малки, — предложил он. — Ты не можешь помянуть ее, поскольку ты ее не знала, но ты можешь выпить за мою память о ней.

— За твою память о ней, — сказала Эмми, поднимая бокал.

— А что твой муж? — спросил он.

Она опустила глаза:

— С ним то же самое.

— Тогда я пью за тебя и твою память о нем, — сказал Либор.

Так они сидели и потягивали шампанское, поминая своих близких, а дамы из Университетского клуба (иные из них на вид старше Малки ко времени ее смерти) рассеянно дрейфовали мимо или взбирались по лестнице в спальные комнаты для послеобеденного отдыха.

„А что, недурное местечко для ухода в мир иной, если ты одинокая старуха, — подумал Либор. — Или одинокий старик“.

— Я польщен, что ты знала о моей колонке, пусть даже ты и не заметила, что я прикрыл ее уже сто лет назад.

— За всем не уследишь, — сказала она, ничуть не смущенная.

Либор попытался вспомнить, видел ли он хоть раз ее смущение. Смущалась ли она, когда он впервые ее раздевал (если он вообще ее раздевал)? Сейчас при взгляде на нее представлялось более вероятным, что это она раздевала его.

— Я обратилась к тебе вот по какой причине, — сказала она, — сейчас я разыскиваю всех старых друзей, чьи голоса имеют публичный вес.

Либор сразу же отверг предположение о публичной весомости своего голоса, но она лишь нетерпеливо тряхнула головой и подвинулась на стуле ближе к нему — очень грациозным движением. Волосы у нее были седые, но седина не выглядела старческой; казалось, она выбрала этот цвет по своему вкусу.

— Зачем это тебе? — спросил он, узнавая хватку общественной деятельницы, наловчившейся аккумулировать голоса и средства мужчин на поддержку разных благотворительных акций.

И она рассказала ему — без слез и фальшивых сантиментов — о своем двадцатидвухлетнем внуке, который получил удар ножом в лицо и ослеп в результате нападения алжирца, кричавшего при этом „Аллах велик!“ по-арабски и „Смерть евреям!“ по-английски.

— Ужасно, просто ужасно, — сказал Либор. — Это случилось в Алжире?

— Это случилось здесь, Либор.

— В Лондоне?

— Да, в Лондоне.

Он не знал, о чем спросить дальше. Был ли арестован алжирец? Дал ли он какое-то объяснение своим действиям? Знал ли он, что молодой человек — еврей? Считается ли район, где это произошло, криминально опасным?

Что толку от вопросов? Либору везло в любви, но от политики он никогда не ждал ничего хорошего. Снова нападают на евреев. Рано или поздно это может обернуться новым фашизмом, нацизмом, сталинизмом. Такие вещи неискоренимы и неподвластны времени. Они таятся, ждут своего часа в куче всякого хлама, именуемой человеческим сердцем.

В сущности, дело даже не в этом алжирце. Он просто выполнил то, на что его нацелила история. „Аллах велик… убей всех евреев“. К нему и претензии-то предъявлять без толку — если только это не сугубо личное, если ослепленный парень не приходится вам сыном или внуком.

— Я не могу найти слов, которые не показались бы банальными, — признался он. — Это ужасно.

— Либор… — Она снова тронула его за руку. — Будет еще ужаснее, если об этом молчать. И люди твоей профессии должны высказаться первыми.

Он чуть не рассмеялся:

— Моей профессии? Люди моей профессии берут интервью у кинозвезд. Впрочем, я и этим уже очень давно не занимаюсь.

— Ты сейчас не пишешь?

— Ни слова за последние годы, исключая одно стихотворное посвящение Малки.

— Но у тебя сохранились связи в журналистике, в киноиндустрии?

„А при чем тут кино? — подумал он. — Уж не хочет ли она найти кого-то, кто снимет фильм про нападение на ее внука?“

Как далее выяснилось, Либор с его связями был нужен, чтобы разобраться с одним кинорежиссером, о котором он, конечно, слышал, но которого не знал лично. Режиссер этот был не из голливудской тусовки и вообще дистанцировался от шоу-бизнеса. Его последние заявления наделали много шума, Либор наверняка об этом слышал.

Но оказалось, что он не слышал. Его давно уже не интересовали сплетни.

— Это не сплетни, — сказала она. — Он заявил, что понимает, почему кто-то захотел ослепить моего внука.

— Потому что кто-то свихнулся?

— Нет. Это из-за Израиля. Из-за Газы. Он сказал, что понимает, почему люди ненавидят евреев и хотят их убить.

В первый раз с начала беседы ее рука задрожала.

— Он сопоставляет причины и следствия, это естественно, — сказал Либор.

— Причины и следствия! И в чем, по-твоему, причина фразы „Евреи — это подлые убийцы, которые заслуживают смерти“ — в евреях или в человеке, ее сказавшем? Следствие известно, но в чем причина, Либор?