Райские пастбища - Джон Эрнст Стейнбек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из глаз Берта исчезло выражение ужаса. Некий новый страх вытеснил из его сознания кошмары, порожденные его воображением, и он с радостью ухватился за это новое чувство.
– Не нужно злиться, мистер Бэнкс. Я вам просто объяснил, почему я не хочу ехать. Если бы у вас было воображение, вы бы сами это все поняли и не ездили глазеть, как вешают какого-то беднягу.
Реймонд презрительно отвернулся.
– Кишка у вас тонка, – сказал он и зашагал к своей машине. Он как бешеный промчался по дороге к своей ферме, но когда приехал и накрыл грузовичок брезентом, вроде бы успокоился и пошел к дому медленным, размеренным шагом. Его жена срезала розы.
– Что с тобой случилось, Рэй? Ты совсем больной на вид, – воскликнула она с испугом.
Реймонд сделал кислую мину.
– Голова болит, вот и все. Пройдет. Ты знаешь, Берт Мэнро хотел поехать со мной на той неделе?
– Да.
– Так вот, теперь он не хочет ехать.
– А что с ним такое?
– Запсиховал он, вот что с ним такое. Боится на это смотреть.
Его жена нервно рассмеялась.
– Ты знаешь, я и сама тоже навряд ли захотела бы на это смотреть.
– Ты женщина, а он, надо полагать, мужчина.
На следующее утро Реймонд вышел к завтраку какой-то вялый и очень мало ел. Жена забеспокоилась.
– Рэй, наверно, у тебя голова так и не прошла. Тебе надо что-нибудь принять.
Реймонд оставил ее слова без внимания.
– Мне надо написать Эду, а я не знаю, как ему это объяснить.
– Я не поняла, чего ты не знаешь.
– Понимаешь, я боюсь, что я простыл. Я не знаю, может, я и к четвергу не поправлюсь, и тогда я не смогу поехать в Сан-Квентин. Дорога длинная. Надо будет ехать по мосту через залив, а там ветер очень холодный.
Миссис Бэнкс задумалась.
– Слушай, а чего ты его не попросишь как-нибудь приехать к нам? Он у нас никогда не бывал, а ты к нему столько раз ездил.
Лицо Реймонда прояснилось.
– А ведь правда! Это мысль. Я ведь много лет к нему езжу. Черкну-ка я ему письмецо, чтобы он приехал к нам в гости.
– И мы устроим для него пикник, – подхватила миссис Бэнкс.
Лицо Реймонда снова приобрело унылое выражение.
– Да нет, я думаю, не стоит. Близкие друзья встречаются, зачем же собирать толпу. Но пиво, например… ты просто не представляешь себе, до чего он любит пиво. Я черкну ему сейчас письмецо.
Он вытащил ручку, блокнотик и чернильницу. Но как только он взялся за перо, лицо его опять помрачнело.
– Чтоб он сдох, этот Мэнро! Так старался для него. И кто ж его знал, что он вдруг так струсит.
X
Пэт Хамберт родился, когда его родители были уже, что называется, людьми среднего возраста; а когда ему исполнилось двадцать лет, они стали старыми, брюзгливыми и злобными. Вся его жизнь проходила среди старческих недугов, болей и болезней, старческих жалоб и старческой сосредоточенности на себе. К его мнению родители относились пренебрежительно, потому что он был молодым. «Вот поживешь с наше, на все будешь по-другому смотреть», – так говорили они Пэту, когда он был еще мальчиком. Он вырос, и они возненавидели его молодость, ибо молодость избавлена от старческих хворей. Старость представлялась им неким высшим, почти божественным в своей непогрешимости состоянием. Даже ревматизм заслуживал всяческой похвалы – он был платой за глубокую старческую мудрость. Пэту вбили в голову, что ни в чем молодом нет ничего хорошего. Молодость – это всего лишь пора неумелой, робкой подготовки к блистательной старости. И молодость должна думать лишь о своем долге перед старостью, о долге уважения и благоговения. Старость же, напротив, уважения к молодости испытывать отнюдь не должна.
Когда Пэту было шестнадцать лет, на него свалили всю работу на ферме. Отец удалился от дел, воссел на кресло-качалку, стоявшую в гостиной у печки, и оттуда издавал свои эдикты – отдавал распоряжения, указания и критические замечания.
Хамберты обитали в старом, нескладно построенном доме из пяти комнат: постоянно запертая на замок большая гостиная, холодная и жуткая, как смерть; маленькая гостиная, душная, жаркая, где стоял невыносимый запах аптеки; две спальни и довольно просторная кухня. Старики, подсунув под себя подушки, сидели в качалках и костерили Пэта почем зря, если он забывал вовремя подбросить в печку дров. К концу жизни они его просто ненавидели, ненавидели за то, что он был молод.
Жили они долго. Пэту стукнуло тридцать, когда его родители (оба в один месяц) отправились на тот свет. Они вечно жаловались, вечно были недовольны своей жизнью и считали себя несчастными. Тем не менее они крепко цеплялись за это жалкое существование и умерли только после долгой борьбы.
Два месяца Пэт жил в сплошном кошмаре. Три недели он ухаживал за матерью. Она лежала неподвижно и шумно, хрипло дышала. Он укладывал ее поудобней, оправлял постель, а она следила за ним пристальным, укоризненным взглядом. Даже мертвая, она, казалось, глядела на него с осуждением.
Пэт открыл дверь большой гостиной: там шло отпевание, соседи рядами сидели у гроба и чинно слушали. Из спальни слышался раздраженный плач отца.
Сразу же после похорон слег отец, и Пэт ухаживал за ним еще три недели. А потом в гостиной был поставлен новый гроб, и чинные соседи снова явились на панихиду и расселись рядами у гроба. Когда родители Пэта были живы, большую гостиную всегда запирали на ключ и открывали только раз в месяц – прибраться. Жалюзи всегда были спущены, чтобы не выгорели на солнце зеленые ковры, посреди гостиной стоял столик на позолоченных ножках с мраморной столешницей, на нем тканная под гобелен скатерка («Вечерний звон» Милле), а на ней Библия в тисненом переплете. По обе стороны от Библии помещались две приземистые вазы с букетами бессмертника. У стен в строгом порядке стояли четыре стула – два для гроба и два для посетителей. Кроме того, висели там еще три большие картины в позолоченных рамах – две были, собственно, не картины, а цветные увеличенные фотографии стариков Хамбертов с суровыми, неподвижными лицами. Сняты они были так
