Хижина дяди Тома - Гарриет Бичер-Стоу

— Но вы все же допускаете, — неожиданно резко спросила Офелия, — что рабы — это люди и им нужен отдых, когда они устают?

— Разумеется, разумеется. Я хочу, чтобы у них было все, что им по справедливости полагается, все, чего требуют приличия… Мэмми может поспать… не сейчас, так в другое время. Тут нет ничего сложного. Я не видела другой такой сони, как она. Спит сидя, стоя, за работой — где придется. Не беспокойтесь, она не умрет от отсутствия сна! Но, знаете, обращаться с неграми, как с экзотическими растениями или с китайским фарфором, просто смешно! — сказала она, опускаясь на мягкие подушки кушетки и поднося к носу хрустальный флакон с ароматической солью.

— Вот видите, — проговорила она вдруг угасающим голосом, — видите, кузина Офелия, я не часто говорю о себе, у меня нет этой привычки. Я этого не люблю… Да по правде сказать, у меня нет на это сил. Но есть вопросы, в которых мы расходимся с Сен-Клером. Сен-Клер никогда не понимал и не ценил меня. Я думаю, что это связано с состоянием моего здоровья. Мужчины ведь эгоисты. Это свойственно им по природе. Они не понимают женщин…

Мисс Офелия, осторожная, как все жители Новой Англии, больше всего на свете боялась впутываться в чужие семейные дрязги. Она поняла, что ей грозит чересчур откровенное признание. Лицо ее мгновенно приняло непроницаемое выражение. Она вытащила из своей рабочей корзинки чулок длиной чуть не в полтора ярда и энергично заработала спицами. Ее губы сжались так крепко, словно желали выразить: «Вы хотите вызвать меня на разговор? Но вам не удастся впутать меня в ваши дела!» Лицо ее выражало столько же сочувствия, сколько мог бы выразить каменный лев.

Но Мари не обратила на это внимания. Она нашла себе слушателя, ей хотелось говорить, и этого было для нее достаточно. Она еще раз понюхала флакон, черпая в нем силы, и продолжала:

— Вы понимаете… выходя за Сен-Клера, я принесла ему в приданое мои денежные средства и моих рабов. Поэтому я вправе распоряжаться ими так, как считаю нужным. У Сен-Клера — свое состояние и свои рабы. Пусть обращается с ними, как ему заблагорассудится. Но в мои дела пусть не вмешивается! У него по многим вопросам самые дикие взгляды… в особенности на то, как следует обращаться с рабами. Он ведет себя по отношению к ним так, будто они ему дороже меня. Он позволяет им делать все, что им вздумается. Вы и представить себе не можете, он иногда бывает ужасен! Он установил такой порядок, что в этом доме никто не может быть наказан иначе… как лично им или лично мною. Это было сказано в таком тоне, что я не смею нарушить его запрета. Вы сами можете судить, к чему это привело. Он никогда не поднимает руки на слуг, хотя бы они бог ведает что позволяли себе. Что же касается меня… Вы сами понимаете, как жестоко было бы требовать от меня такого напряжения сил. Рабы — это взрослые дети.

— Мне об этом, слава богу, ничего не известно! — сухо заметила Офелия.

— Но вам придется всему этому научиться, если вы останетесь здесь. Вам трудно даже представить себе, каким тяжким испытаниям они ежедневно и ежечасно подвергают хозяек дома. А жаловаться Сен-Клеру бесполезно. Он говорит, что это мы сделали их тем, что́ они есть, и что мы должны с этим мириться. Он говорит, что мы виновны в их пороках и жестоко было бы их наказывать. Он говорит, что мы на их месте были бы не лучше… Как будто нас можно сравнивать с ними!

— Но не думаете ли вы, — резко сказала мисс Офелия, — что бог сотворил их из той же плоти, что и нас?

— Ну, конечно, не думаю! Вы шутите, должно быть? Ведь это низшая раса!

— А не кажется ли вам, — с возрастающим возмущением воскликнула Офелия, — что все же это люди, живые люди?

— Я этого не отрицаю, — зевнув, произнесла Мари. — Об этом ведь никто не спорит. Но сравнивать их души с нашими — об этом, разумеется, и речи быть не может. Сен-Клер, правда, доходит до того, что готов утверждать, будто разлучить Мэмми с ее мужем — это все равно, что разлучить меня с ним. Сколько я ни твержу ему, что тут большая разница, он ее не видит, не признает. Это все равно, как если б сказать, что Мэмми своих грязнушек-ребят любит так, как я люблю Еву. И тем не менее Сен-Клер холодно, настойчиво требовал, чтобы я, такая больная и слабая, отпустила Мэмми и заменила ее другой служанкой… Я редко проявляю свои чувства, но на этот раз я вышла из себя. Да, даже я…

Казалось, мисс Офелия не сдержится и заговорит. Длинные спицы в ее руках задвигались так быстро и гневно, что это должно было обратить на себя внимание собеседницы, если бы та способна была замечать что-либо.

— Теперь вам должно быть ясно, чем вам придется управлять… Дом, в котором нет ни правил, ни порядка, где рабы получают все, что хотят, делают, что хотят. Разве только за исключением тех случаев, когда у меня хватает силы… Иногда я пускаю в ход мой хлыст, плетенный из бычьих жил, но такое напряжение убивает меня. Ах, если б только Сен-Клер поступал, как все!

— А как именно?

— Отправил бы их в исправительный дом для сечения или в любое другое место, где их наказывают кнутом. Другого способа нет. Если бы не мое слабое здоровье, я управляла бы вдвое энергичнее Сен-Клера.

— Как же он поступает? Вы говорили, что он никогда никого не бьет?

— Господи! Мужчины как-то по-особому умеют приказывать. Это им как-то легко дается. И затем… поглядите в глаза Сен-Клеру, в его взгляде есть что-то странное. В этом взгляде, когда он недоволен, как будто сверкает молния. Когда Сен-Клер здесь, никто не осмелится шуметь. Но когда бразды правления будут в ваших руках, вы увидите, что без строгости не обойтись. Они такие скверные, такие лицемерные, такие ленивые!

— Ах, все та же старая песня! — проговорил Сен-Клер, неожиданно входя в комнату. — Как дорого на Страшном суде придется этим несчастным расплачиваться за все, особенно за лень! Это совершенно непростительно, особенно принимая во внимание, что мы, как вы имели возможность убедиться, подаем им в этом отношении самый благой пример, — закончил он, во весь рост растягиваясь на кушетке напротив своей жены.

— Какой вы злой, Сен-Клер!

— Да что вы? А мне представлялось, что я очень любезен, поддерживая вас во всем, что вы говорите! Как я, впрочем, делаю всегда.

— Вы отлично знаете, Сен-Клер, что это вовсе не так!

— Значит, я ошибся. Благодарю за то, что вы меня поправили, дорогая!

— Ах, вы стараетесь нарочно рассердить меня!

— Ну, не надо, Мари. Сегодня очень жарко! Я долго бранился с Адольфом, и это меня ужасно утомило. Разреши мне отдохнуть в свете твоей ласковой улыбки.

— Что у вас произошло с Адольфом?

— Мне пришлось довести до его сознания, что я желал бы сохранить для собственного моего употребления хоть кое-что из моего платья. Затем мне пришлось ограничить чрезмерное потребление им одеколона. Адольф был возмущен, и мне пришлось отечески увещевать его, пока он не успокоился.

— Ах, Сен-Клер! Ведь это недопустимая снисходительность! Когда вы наконец научитесь обращаться с рабами!

— Подумаешь, какая трагедия, если какой-нибудь жалкий раб желает походить на своего господина! Если я так дурно воспитал его, что пределом счастья для него является одеколон, то почему бы не предоставить ему возможность им наслаждаться!

— Но почему вы его не воспитали лучше? — спросила Офелия с оттенком вызова.

— Это чересчур утомительно. О сестрица, сестрица, лень способна погубить больше душ, чем вы способны спасти. Если б не лень, даже я мог бы стать ангелом. Я склонен думать, что лень и есть именно то, что ваш старый доктор Ботерем в Вермонте называл «эссенцией нравственного падения».

— Мне кажется, — сказала Офелия, — что вы все, рабовладельцы, несете страшную ответственность. Я бы ни за какие блага не согласилась взять ее на себя. Вы обязаны воспитывать ваших рабов, обязаны обращаться с ними как с человеческими существами, видеть в них взрослых людей, а не ребят каких-то! Так я считаю.

Долго сдерживаемая горячность мисс Офелии вырвалась наконец наружу.

— Будет вам, будет! — произнес Сен-Клер, вставая. — Разве вы знаете нас?

И, усевшись за рояль, он заиграл что-то веселое.

Сен-Клер был очень музыкален. Игра его поражала четкостью и блеском. Пальцы его легко скользили по клавишам. Он сыграл подряд несколько веселых вещиц, словно человек, желающий поднять собственное настроение. Затем он внезапно прервал игру.

— Признаюсь, сестрица, — весело сказал он, — что слова ваши — чистое золото, и вы выполнили ваш долг. Мое уважение к вам еще возросло. Не сомневаюсь, что вы только что показали нам алмаз истины, драгоценный камень чистейшей воды… Но лучи его сначала ослепили меня, и я не сразу сумел его оценить.

— Что касается меня, — сказала Мари, — то я не разделяю мнения кузины Офелии. Пусть мне покажут хоть кого-нибудь, кто делал бы для своих рабов больше, чем мы! Но все это не впрок! Даже наоборот: они от этого только хуже становятся. А поучать их? Так уж я ли не поучала! Я до хрипоты твердила им, в чем заключается их долг. Всему, всему учила их! Им разрешено даже ходить в церковь, хоть они там ни звука и не понимают. Так что, в сущности, это напрасный труд, как вам легко будет убедиться.