Тайная сила - Луи Куперус

– Да, сигар двенадцать в день.

– Он мало пьет.

– Да… только вечером виски с содовой.

– Скоро уже велит его принести.

– Он остался совсем один.

– Да. Другие поняли. И все разъехались.

– Он поздно ложится.

– Да. Много работает.

– Он никогда не спит по ночам. Только днем.

– Смотри, хмурится.

– Он просто работает.

– …Смотритель!

– Вот уже зовет…

– Да, кандженг!

– Принеси мне виски с содовой!

– Да, канжденг…

Один из смотрителей встал, чтобы приготовить напиток. Все необходимое находилось радом с кабинетом, во флигеле для гостей, чтобы не ходить по дому. Остальные смотрители сбились еще теснее и продолжали шептаться. Луна пробилась сквозь облака, залила сад и лужу на траве своим светом, словно влажным волшебным туманом, в полной тиши. Один из смотрителей приготовил напиток и, присев на пятки, подал резиденту.

– Поставь сюда, – сказал ван Аудейк.

Смотритель поставил стакан на письменный стол и, не разгибаясь, вернулся на прежнее место.

– Смотритель!

– Что ты налил в этот стакан?

Человек вздрогнул, подполз к ногам ван Аудейка.

– Кандженг, это не яд, клянусь жизнью, клянусь смертью, я не виноват, кандженг. Затопчите меня, убейте меня, я не виноват, кандженг!

Содержимое стакана было охристо-желтым.

– Принеси мне другой стакан и налей прямо здесь…

Смотритель ушел, дрожа.

Остальные сидели, прижавшись друг к другу, ощущая сквозь пропитанную потом ткань униформы тела соседей, и смотрели с испугом. Луна поднялась выше, улыбаясь из-за туч улыбкой злой феи; ее влажный волшебный туман беззвучно серебрился над просторным садом. Издали, из глубины сада, донесся вскрик, словно кричал ребенок, которого душат.

IV

– Ну что, любезная моя мефрау, как поживаете? Как ваш сплин? Теперь вам здесь стало нравиться чуть больше?

Его слова звучали приветливо, когда он, около восьми часов, шел по саду к дому Евы, чтобы там поужинать. В его голосе слышалась только радость от того, что он, весь день честно проработав за письменным столом, теперь встретился с милой молодой женщиной, с которой скоро разделит трапезу. Она удивилась, она восхитилась им. Он совсем не выглядел как человек, который дни напролет сидит в пустом доме, мучимый странными, необъяснимыми явлениями. Широкий лоб не был омрачен даже тенью хмурости, в сильной, чуть сутулой спине не ощущалось озабоченности, а под густыми усами играла та же весело-компанейская улыбка, что и всегда. Элдерсма подошел к нему, и в их приветствии, в их рукопожатии было что-то доверительное, что-то от молчаливого масонского взаимопонимания, не ускользнувшего от Евы. Ван Аудейк выпил свою рюмку горькой настойки, совершенно спокойно рассказал о письме от жены, собиравшейся перебраться в Батавию, рассказал, что Рене с Рикусом гостят в Преангере у своего товарища, на кофейной плантации. Почему они все были вдали от него, почему его покинули все близкие и вся прислуга, он не говорил. В теплой атмосфере их дома, куда он приходил есть два раза в день, он не говорил об этом. И Ева, хотя и не задавала вопросов, чрезвычайно из-за этого нервничала. На таком близком расстоянии от дома с призраками, колонны которого в дневное время были видны между кронами деревьев, она с каждым днем ощущала все большее беспокойство. Вокруг нее дни напролет шушукалась прислуга, бросая испуганные взгляды в направлении резидентского дворца, населенного духами. По ночам, когда она лежала без сна, ей казалось, что она и сама слышит странные звуки: как будто где-то стонут дети. Яванская ночь слишком богата звуками, и Ева вздрагивала в своей кровати, прислушиваясь. Сквозь хор лягушек, требующих дождя, еще дождя, еще много-много дождя, сквозь это постоянное кваканье на фоне монотонного урчания она слышала тысячи таинственных звуков, не дававших уснуть. Поверх всего раздавались крики гекконов токи, точно бой часов, отсчитывающий время тайн. Она думала об этом дни напролет. Элдерсма тоже об этом не говорил. Но всякий раз при виде ван Аудейка, приближающегося к их дому, она усилием воли сжимала губы, чтобы не задать лишнего вопроса. И разговор шел обо всем на свете, но только не о таинственных происшествиях. После рисового стола в час дня ван Аудейк уходил к себе, после ужина в десять часов она снова видела, как резидент исчезает в тени сада, где бродили призраки. Спокойным шагом каждый вечер он шел под сенью околдованной ночи к себе, в злосчастный, всеми покинутый дом, где перед входом в контору сидели, прижавшись друг к другу, Карио со смотрителем, и потом еще долго работал за письменным столом. Он никогда не жаловался. Он тщательно обследовал все, весь город, но так ничего и не прояснилось. Все оставалось покрыто непроницаемой тайной.

– Ну что, любезная моя мефрау, как вам сегодня нравится в этих краях?

И хотя он задавал этот шутливый вопрос каждый день, она не переставала восхищаться интонацией его голоса. В нем с металлической отчетливостью слышались мужество, бесконечная вера в себя, убежденность в собственной правоте, в объективности своего знания. Как ни плохо теперь было этому человеку, привязанному к семейной жизни и обладающему трезвым, практичным умом, в доме, покинутом его близкими и полном необъяснимых явлений, на его простом мужественном лице не читалось ни малейшего отчаяния или подавленности. Он продолжал идти своей дорогой, он выполнял свою работу еще тщательнее, чем когда-либо, он вел расследование. А за столом у Евы он всегда вел оживленный разговор о карьере, о политике в Нидерландской Индии, о новом обострении безумия – желании управлять этой страной прямо из Голландии, хотя они там вообще не смыслят в здешних делах. Он говорил живо, но не входя в раж, спокойно, весело, и Ева восхищалась им с каждым днем все больше и больше. Но у нее, женщины чувствительной, развился настоящий невроз. И однажды вечером, пройдя рядом с ним несколько шагов, она спросила прямо. Не слишком ли все ужасно, не может ли он уехать из своего дома, отправиться в служебную поездку, долгую-долгую. Увидела, как затуманилось его лицо, оттого что она об этом заговорила. Но он ответил ей по-прежнему приветливо, что происходящее совсем не так страшно, хоть и необъяснимо, и что он обязательно разоблачит эти фокусы. И добавил, что ему на самом деле надо отправиться в поездку по вверенной ему области, но он не едет, чтобы люди не подумали, будто он спасается бегством. Затем он пожал ей руку, посоветовал не нервничать и больше не думать, не говорить об этом. Последние слова прозвучали вежливым запретом. Она ответила на его рукопожатие со слезами на глазах. И потом долго смотрела, как он спокойно шагает и исчезает в ночи своего сада, где сквозь квакающее урчанье лягушек, требующих дождя, прорывались пушинки тайны. Ева вздрогнула и поспешила в дом, в свой просторный дом, весь открытый, беззащитный и маленький против грандиозной тропической ночи, заглядывавшей в него со всех сторон.

Но Ева была далеко не единственной, на кого эти таинственные события произвели столь сильное впечатление. Их необъяснимость, противоречившая повседневным фактам, тяжело давила на весь Лабуванги. Об этом говорили в каждом доме, но чаще всего шепотом, чтобы не напугать детей и не дать туземной прислуге повод подумать, будто европейцы вздрогнули из-за «яванских фокусов», как их назвал резидент. От сумрачного страха люди заболевали, нервно всматриваясь и вслушиваясь в ночь, полную звуков, и на город опускалась, словно толстый слой пуха, плотная серая дымка, скрывавшаяся в листве садов, а во время влажных вечерних сумерек полностью растворявшаяся в молчаливой покорности судьбе и смирении перед лицом тайны.

И вот ван Аудейк постановил принять решительные меры. Он написал майору-коменданту гарнизона в Нгадживе, чтобы тот прислал в Лабуванги роту солдат под командованием капитана и нескольких лейтенантов. В тот день офицеры обедали вместе с резидентом и ван Хелдереном у Элдерсмы. Быстро поев, они ушли, и Ева, стоя у ворот своего сада, видела, как все семеро – резидент, секретарь, контролер и четверо офицеров – исчезают в глубине темного сада, окружающего дом с привидениями. Двор резидентского дома и сам дом оцепили, на территории кладбища выставили посты. И мужчины зашли в ванную комнату.

Они пробыли там всю ночь. И всю ночь двор и дом оставались оцеплены. В пять утра они вышли из ванной и тотчас, все вместе, искупались в бассейне. О том, что с ними было, никто не обмолвился и словом, но ночь они провели ужасную. Следующим же утром пристройка с ванной комнатой была снесена.

Все пообещали ван Аудейку не рассказывать об этой ночи, Элдерсма не захотел ничего говорить Еве, а ван Хелдерен Иде. Офицеры, вернувшись в Нгадживу, тоже молчали. Они сказали лишь, что ночь в ванной комнате была слишком неправдоподобной, чтобы их рассказу поверили. В конце концов один из младших лейтенантов проболтался. Весь город облетел рассказ о плевках бетелевой жвачкой, о брошенных откуда-то камнях, о раскачивающемся, как при землетрясении, мраморе под ногами, по которому они ударяли палками и саблями, и еще о чем-то отвратительном, что произошло с водой, наполнявшей ванну. Каждый добавлял что-то от себя. В итоге, когда рассказ достиг ушей ван Аудейка, он с трудом узнал в нем ту страшную ночь, которая и не расцвеченная плодами фантазии была достаточно ужасна.