Последняя стража - Шамай Голан

По правде говоря, голова Хаймека, да и весь он в эту минуту был занят совсем другим. Он пел песню о храбром Янеке, герое, которого везут, смертельно раненного, с поля боя, положив на спину его боевого коня и обернув флагом, который своею рукой вышивала его любимая. Вот почему пропустил он мимо ушей первое сообщение маленького Иоси о том, что по лицу его тети ползают вши. Ну, ползают. Ну, большие (бойсии, – говорил Иоси). Подумаешь, какая невидаль – большие вши. В эту минуту храброго Янека готовились опустить в могилу на вершине холма… а потом поднять в его честь красно-белый польский флаг… и…

– Тетя… – дергал его за рукав неугомонный Иоси. – Тетя… воси…

Хаймек подошел к груде тряпья, на котором покоилась Голда. Она лежала на правом боку, и длинное платье прикрывало ее до самых голых ступней. Только сейчас Хаймек вспомнил, что Голда не выходила из дома все последние несколько дней. Ее ржавая кружка, в которую она собирала милостыню, стояла у ее изголовья. В ней ничего не было.

Огромные, как муравьи, вши, действительно сплошной цепочкой ползли по лицу Голды, и Хаймеку было странно, что она даже не пытается стряхнуть их. Мама, войдя в комнату, застала Хаймека в самый разгар его раздумий.

– Тетя… – снова заныл Иоси, перенося свое внимание на маму Хаймека. – Тетя… воси… тетя спи…

– По лицу Голды ползут вши, – перевел это Хаймек на нормальный язык. – Здоровенные. А она и не просыпается. Посмотри сама…

Мама нагнулась, подняла с пола небольшое куриное перо и поднесла его ко рту Голды. Целую минуту в комнате было абсолютно тихо. Стены домика источали жар. Даже говорливые лягушки из ближнего арыка непривычно примолкли, и только не признающие никакого перерыва мушиные рои зудели свое в раскаленном воздухе.

Мама держала перо, пока ее рука не устала.

– Голда умерла, – сказала она наконец и вдруг тяжело осела на грязный глиняный пол.

– Умерла твоя тетя, – сказал Хаймек, обращаясь к Иоселе, который не отводил взгляда от спокойного лица Голды.

– У-мел-ла… – по складам повторил малыш, касаясь тетиной руки. – У-мел-ла…

– Надо заявить в милицию, – сказала мама. – Сейчас… я только встану… и пойду…

– Зачем? – спросил Хаймек. – Зачем идти в милицию?

– Так надо, – коротко ответила мама. – И она сделала усилие, чтобы подняться с пола, но ее ноги отказались ей повиноваться. Она сидела, удивляясь тому, что могло случиться с ее всегда такими крепкими ногами.

Она попробовала встать еще раз.

– Обопрись на меня, мама, – сказал Хаймек, но мама остановила его.

– Ты хотел сходить на рынок, – напомнила она. – У нас, правда, совсем нет денег, но…

Она не договорила.

– Мама, – сказал Хаймек. – Мама, я…

– Молчи. Попробуй раздобыть какой-нибудь еды для себя.

– А как же ты, мама?

– Я? Я… я не хочу есть. Я… не могу… не могу ничего проглотить. Так что обо мне не беспокойся.

«Я обязательно принесу тебе что-нибудь», – поклялся Хаймек про себя.

Мама сидела и, не отрываясь, смотрела на умиротворенное лицо Голды. Потом на ее губах появилась слабая улыбка, которой она как бы говорила покойной: «Не сердись, Голда. Видишь, я тоже уже на пути к тебе. Мне изменили мои ноги. Не сердись».

Луч солнца, отразившись от краешка золотого зуба, блеснул, как обещание неминуемого счастья. И погас за искусанными в кровь сухими губами.

Чуть позднее мама с помощью Хаймека кое-как добралась до жилища господина Войны.

– Попробую еще раз, – сказала она Хаймеку, останавливаясь у входа в дом всемогущего человека. – Попробую… ради тебя.

Вечером от господина Войны в их хибару прибыл посланец, человек с густой черной бородой, облаченный в длинное, до пят, черное пальто. Он молча поставил в угол небольшой, но увесистый, килограммов на десять, мешок с ячменем и о чем-то пошептался с мамой. Вслед за ним появилось четверо носильщиков. Они забрали Голду. Иоси молча побрел за ними.

Оставшись с Хаймеком наедине, мама объяснила ему, что он должен делать. Он должен был добраться до ближайшего городка, продать там ячмень, а на вырученные деньги купить свечей, которые в свою очередь передать по возвращении господину Войне.

Выглядела мама при этом разговоре как-то удрученно.

– Ты уже совсем большой мальчик, – напутствовала она сына. – Да поможет тебе твой папа, который сейчас на небесах.

Хаймек был поражен. Прошло уже много дней с тех пор, как мама в последний раз вспоминала о папе. Пожалуй, ни разу не вспоминала она о нем с тех пор, как они поселились у Голды.

Ему стало не по себе. Конечно, хорошо было бы, если бы папа ему помог. И хорошо, что мама верила в папину помощь. И Хаймек чуть-чуть приободрился. Он сделает все, что надо. Он продаст ячмень. И купит свечи.

Ведь он – большой мальчик, как сказала мама.

Все будет хорошо…

Отправляться надо было ночью.

Ночь выдалась непроглядной, но Хаймек знал место сбора, а потому шагал уверенно и быстро. Ветер без помех проходил сквозь дыры в его одежде, но облегчения это не приносило. Мешок за плечами оттягивал его назад. Вскоре мальчик почувствовал, что по спине его течет пот. Добравшись до нужного места, он с облегчением сбросил мешок с плеч и уселся на него. Какие-то странные личности то и дело подходили к месту сбора, а затем так же бесшумно растворялись в темноте. Некоторые из подходивших, подобно Хаймеку, устраивались на земле рядом со своим товаром.

Чтобы скрасить ожидание, Хаймек отдался всегдашним своим мечтаниям, связанным с едой, и стал высчитывать, сколько ячменных лепешек можно было бы испечь из десяти килограммов ячменя. Получилось много. Но не успел Хаймек протянуть руку, чтобы взять первую из них, когда внезапный шум вырвал его из сна и вернул к действительности. Это машина – небольшой грузовичок с притушенными фарами, резко затормозила прямо рядом с ним.

– Эй, спекулянты! Хватай мешки и прыгай в кузов, кто хочет ночевать в другом месте, – кричал веселый шофер. – Считаю до десяти…

«Спекулянты» – это было такое же обидное и оскорбительное даже слово, как «мешочники» или «деляги», но никто на шофера и не думал обидеться. Люди – и Хаймек вместе с ними, живо расхватали свои пожитки и, помогая друг другу быстро заполнили пространство кузова. А пока все разбирались со своими мешками и тюками, Хаймек постарался присмотреть для себя такое место, где его не сдуло бы ветром. После чего он подтянул ноги к самому подбородку и едва ли не с головой закутался в отцовское пальто, готовясь погрузиться в сон. Привалившись спиной к своему мешку, он уже стал было задремывать, мечтая увидеть во сне что-нибудь съедобное, но веселый водитель снова вырвал его из мира грез.

– Ну, уважаемые господа спекулянты, почтенные деляги, барыги и хапуги, – прокричал он, борясь с ветром, – приготовьте денежки за проезд с ветерком в первом классе…

– Мы еще с места не сдвинулись, – попробовал запротестовать кто-то.

– И не сдвинетесь, – заверил веселый шофер. В его голосе внезапно появился металл. – Деньги вперед. Кому не нравится, может не ехать.

Он переходил от одного пассажира к другому, протягивая широченную ладонь и, получив деньги, каждый раз пересчитывал их, то и дело сбиваясь со счета – и тогда пересчитывал еще и еще раз. Он делал это при свете луны, наклонив голову и шевеля губами. Закончив обход, он бросил:

– Ну, ладно. По крайней мере будет чем откупиться, если нас схватят…

Забравшись в кабину, он еще некоторое время копошился внутри, а потом, так и не включив фары, с одними подфарниками рванул с места.

Ветер радостно набросился на них. Уже очень скоро у Хаймека застучали зубы. Во-первых, от холода. Во-вторых, по мере того, как до него стал доходить смысл последних слов шофера. От холода, так сказать внешнего, еще можно было кое-как укрыться – сжавшись ли в комок, притаившись ли за спинами и мешками других людей. А вот куда было скрыться ему, куда мог он спрятаться от холода внутреннего, который сжимал его сердце. Холод этот возник в нем от прозвучавшего слова «схватят». О, Хаймек хорошо знал, что это слово означает. Не раз и не два слышал он жуткие истории о том, как специальные милицейские отряды по борьбе со спекуляцией и контрабандой устраивали засады на такие вот, как эта, машины. В любой точке дороги, за любым поворотом, на любой обочине могла ожидать их всех эта беда. Когда подобное случалось, милиция арестовывала всех владельцев товара и на неопределенное время помещала в КПЗ – камеры предварительного заключения, отвратительные и вонючие клоповники при районных отделениях милиции; товары, как правило, конфисковывались в пользу государства, а их владельцы либо получали срок, либо отправлялись на принудительные работы – ну, хотя бы в ту же Сибирь на лесоповал, или на стройку какого-нибудь промышленного объекта, будь то плотина, новая железнодорожная ветка или химический комбинат, где им приходилось работать бесплатно от зари до зари за кусок хлеба и миску баланды.