Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры - Йозеф Томан

- Ура! - возликовал Николас. - Я подожду его вместе с вами, ибо дон Мигель - святой человек, он едва не обратил меня на путь добродетели и христианского смирения. Еще чуть-чуть - и он превратил бы меня в святого! Но я люблю его так, словно это свершилось.

Николас подсел к Диего и Альфонсо, чокнулся с ними. Альфонсо молчалив и удручен - он уже знает о вспыхнувшей любви Мигеля к Изабелле.

- А он в самом деле придет, мой добрейший покровитель? - усомнился Николас.

- Придет - это верно.

- На свете нет ничего верного, - возразил Николас. - Кроме ада, изволите видеть. Мир дает нам, грешным червям, девяносто девять надежд и одну-единственную уверенность, что души наши, черные, как эта балка над лампой, наверняка попадут в преисподнюю.

- Интересно, что скажет нам Мигель о новой своей любви, - произнес Диего.

- И вовсе не интересно! - сорвался Альфонсо.

- Ревнуешь? - подсмеивается Диего.

- А ты бы не ревновал, если бы у тебя отбили невесту?

- Не преувеличивай! - захохотал Диего. - Изабелла никогда не была твоей невестой. Она тебя не хотела, и нам это известно.

- Я, дон Диего, - вмешался Николас, который, как и вся Севилья, уже осведомлен о новой любви Маньяры, - я уверен, что он Женится на донье Изабелле. Жизнь его изменится в корне. О, он на это способен! Вывернет себя наизнанку и вступит на путь добродетельной жизни у семейного очага.

Смех.

- Ставлю три против одного, - говорит Диего, - что Изабелла станет его любовницей, и ничем больше.

- Тем хуже, - хмурится Альфонсо. - Я никогда этого не допущу.

- Что же он нейдет, мой брат возлюбленный, мой друг и спаситель? хнычет Николас. - Ах, видно, потому, что я прав. Женится - и забудет нас... Делай что хочешь, только не забывай верную свою овечку, поклонника твоего Николаса! Я - душа души твоей, ты - это я, а я - это ты, о мой покровитель!

- Я встретил его сегодня, он шел от Изабеллы, - начал рассказывать Вехоо. - Он выглядел серьезнее обычного, и была в лице его некая решимость. Вид у него был счастливый. Сказал, что завтра уедет, но не пожелал открыть, куда и зачем.

- Слышите? - взволнованно вскричал Николас. - Уже завтра вступит он на путь новой жизни! О, бедная моя голова! Опять он хочет своим сияющим примером ввергнуть меня в лоно добродетели! Ибо как поступает он - так должен поступить и я...

- Куда, интересно, он собрался? - тревожно размышляет Альфонсо.

- Но он сказал - завтра! - вдруг бурно обрадовался Николас. - Только завтра жизни наши приобретут величие благородства - так хочет мой святой! О, благодарю тебя, мудрейший из смертных! Базилио, вина!

- Боюсь, - понижает голос Альфонсо, - что он и в самом деле женится.

- И сегодня уже не явится к нам, - подхватывает Николас. - Выпьем же за его благородное решение!

- Да не женится он, - стоит на своем Диего.

- Базилио! - стучит кулаком по столу Николас. - Где же вино? Мой возлюбленный покровитель способен начать завтрашний день с нынешней полуночи, а до нее недолго осталось. Скорей, Базилио! А может, послать к нему с просьбой - пусть начнет завтрашний день с полудня?

* * *

Донья Клара внимательно слушает, что говорит ее сестра, донья Барбара:

- Я понимаю, что это такое - вступить в родство с семейством Маньяра. От души желаю тебе, дорогая, удостоиться такой чести. Это ведь честь и для меня. Но трепещу я за нашу дорогую Изабеллу. Ах, сколько слез пролила старенькая маркиза Амелия! Как проклинала она этого молодого человека из-за внучки.

- Да, нехорошо, нехорошо, - бормочет донья Клара. - Но доказано ли это? Действительно ли девушка отравилась из-за него?

- Дон Мигель учится вместе с неким Овисеной. Говорят, он соблазнил и его сестру, а потом бросил. И будто бы даже не одну ее - упоминают еще какую-то деревенскую красавицу...

- Молодые дворяне часто поступают так с дочерьми простых людей, возражает донья Клара. - Озорство и нетерпение юности. - Донья Клара усмехнулась. - Помнишь, Барбара, своего супруга? Когда Клаудио было двадцать лет - он еще не был знаком с с тобою, - тоже ездил к какой-то деревенской красотке и потом бежал под градом камней...

Барбара оскорбленно поднялась:

- Однако Клаудио не соблазнил ту девушку, не улыбайся, пожалуйста, я-то хорошо знаю. И его нельзя сравнивать с человеком, которого мать вымолила у бога и поклялась посвятить служению ему, с человеком, которому предначертан удел священника, но который позорит бога и все дворянство своими выходками...

Донья Клара, побледнев, вскочила:

- Что ты говоришь, Барбара? Он должен принять сан?

- Да, - торжественно подтвердила сестра, поняв, что задела нужную струну. - Его жизнь принадлежит богу. Он же предает бога ради своих прихотей. Убийце и преступнику уподобится тот, кто даст ему прибежище под своей крышей. Навсегда опозорена та дева, к которой он только приблизится...

Донья Клара, не слушая более, провожает сестру до лестницы.

Ее зеленоватые глаза горят необычайным блеском, белки подернулись кровавыми прожилками, мгла окутывает седую голову, в которой бурлит негодование и проносятся тени недобрых видений и предчувствий.

Она вошла в комнату, где застала Изабеллу и дона Флавио. При ее появлении отец и дочь разом замолчали.

Тишина.

Потом мать сурово произносит:

- Дон Мигель не должен более переступать наш порог.

Тишина сгустилась.

- Что ты сказала, дорогая? - в ужасе пролепетал потом дон Флавио.

- Душа этого человека черна, - говорит донья Клара, устремив взгляд в неведомые дали, словно под воздействием колдовских чар. - Я вижу в ней только язвы и гниль. Он губит все, куда бы ни ступил, и, где бы ни прошел, оставляет за собой разрушение и плач.

- Нет, нет, матушка! - всхлипывает Изабелла. - Он не такой!

- Ты его защищаешь?

- Я люблю его.

Донья Клара ходит по комнате, бесшумно, как тень, и движения ее медлительны, как движения лунатиков.

- Жизнь его обещана богу. Кто вправе кощунственно препятствовать этому?

Дон Флавио возразил:

- Многие посвящали себя богу, но потом становились супругами и отцами...

- Моя честь - в моей дочери и в моем доме, - решительно произносит донья Клара. - И они никогда не будут осквернены дыханием, голосом и стопою человека, готового ради страсти предать мать и бога!

* * *

Мигель проезжал в коляске по Большому рынку и узнал в толпе Грегорио. Монах стоял у палатки, к которой была привязана маленькая обезьянка.

Выйдя из коляски, Мигель подошел.

- Отдай обезьянку за десять реалов, добрый человек! - просил монах.

- Двадцать, падре. Видит бог, дешевле не могу.

- Я прибавлю к деньгам освященные четки, - торгуется Грегорио.

- Не могу, падре, ей-богу, не могу...

- Зачем тебе обезьянка, падре? - спросил Мигель.

Грегорио обернулся, лицо его осветилось радостью, и старый философ мгновенно превратился в ребенка. Ясные глаза его вспыхнули, и он с ребяческой улыбкой потер руки:

- Понимаешь, Мигелито, Солана, глупышка, просит обезьянку. Вот и хочу купить зверька, но, - тут он снизил голос до шепота, - я выклянчил нынче только пятнадцать реалов, так что приходится торговаться...

Монах весело позвенел монетками и бесхитростно улыбнулся Мигелю.

Мигель купил обезьянку, купил браслеты, колечко, игрушки - целую кучу вещей и лакомств, и они вместе отнесли все это в коляску.

- Садись! - повелительно говорит монаху Мигель.

- Что ты, что ты, сынок, - отмахивается старик. - Нельзя мне...

- Скорей, падре!

Монах осторожно опускается на бархатное сиденье, весь сжавшись - ему очень не по себе.

- Что подумают обо мне люди, Мигель?

- А ты говорил - не следует брать в расчет мнение других людей, когда делаешь доброе дело. И потом - кто тебя тут знает?

- Ошибаешься, душа моя. Меня тут знают многие. Я ведь хожу к людям, проповедую.

И в самом деле, множество встречных дружески приветствовали своего проповедника, восседающего в графской коляске, на Мигеля же они бросали неприязненные взгляды.

Какое уважение к нищенствующему капуцину! - с глубоким изумлением отмечал про себя Мигель. Меня вот и десятая часть не приветствует...

Коляска катила к мосту, ведущему в Триану. Недалеко от Торре-дель-Оро их заметили Паскуаль и отец Трифон, успевшие подружиться.

- Вы их видели, сеньор? - шепчет Трифон.

- Видел, падре. Это тот самый бродячий проповедник?

- Да, - со злобой отвечал Трифон. - Человек, который отнимает у нас графа Маньяра.

- У кого отнимает? - не понял Паскуаль.

- У меня, у бога, у святой церкви... Но не за монахом будет последнее слово!

Они сдвинули головы, шепотом делясь вероломным умыслом:

- Одного Грегорио? Но разве Мигель не грешит каждым словом, каждым поступком?..

- Одного Маньяру? Но разве Грегорио не развращает набожный севильский люд?

- Нет, нет. Обоих. Обоих!

А коляска, переехав через мост, достигла Трианы, и уже сбегаются к ней со всего предместья женщины, дети, старики.

Перед обезьянкой, перед кучей подарков, вся замерев, стоит Солана, только слезы счастливого изумления стекают по бледным щечкам.