Нет имени тебе… - Елена Радецкая

– Как бы я хотела ходить с ним по Толедо… Но это невозможно…

Черт знает что такое!

Я бы встретилась с Дмитрием, но я не могла ему даже написать. Я бы плюнула на незнание старой орфографии, но ведь почту контролировала Зинаида. Хотя, конечно, главная заковыка в том, что я не смогла бы дать ему внятное объяснение, кто я такая.

– Не могу без его писем, не хочу… – Слезы катились у Зинаиды по щекам, лицо сморщилось и стало совсем асимметричным.

– Только не распускайте нюни, и так тошно. Будут письма, все будет.

– Вы знаете, как ответить? – встрепенулась она.

– Как-нибудь ответим. Хорошо бы помучить его ожиданием письма. Я бы его помариновала…

Мариновать Дмитрия Зинаида категорически не хотела. Мы прогулялись по Фонтанке и вернулись сочинять письмо, но сначала долго не могли избавиться от Анельки, а затем, уже в закрытую дверь, стучала Серафима, требовала ее впустить и переругивалась с Зинаидой. Потом мы долго молчали, я стояла, глядя в окно. Наконец Зинаида взяла перо и приготовилась писать, словно послушная школьница.

Раньше в такие моменты я ощущала себя драматургом, режиссером и актрисой, исполняющей главную роль. Одна в трех лицах, я была почти всемогуща, я творила придуманную жизнь, управляла ею. Сейчас я знала, что скоро спектаклю конец. Сбросив чужие костюмы и судьбы, разойдутся актеры, погаснут софиты, и сцена погрузится во тьму. Я останусь одна. Выход из роли для меня – в никуда. Хотя нет… Где-то в уголке, за кулисами, я услышу тихое поскуливание и найду, чуть не наощупь, маленькую кучку тряпья и костей по имени Зинаида.

– Вы понимаете, что когда-то это должно закончиться? – спросила я. – Сейчас мы продлим переписку, но рано или поздно зайдем в тупик.

Зинаида покорно кивнула головой и принялась писать.

«…Я действительно свободна, никто и ничто не мешает нашей переписке, которую я не просто ценю, а нуждаюсь в ней, нуждаюсь в дружеском участии и разговоре. Не торопите меня, милый Дмитрий, не спешите получить объяснения. И не случайно я прошу Вас повременить с личной встречей. Поверьте мне на слово – так надо для моего благополучия и спокойствия моих близких. Давайте жить текущим моментом и радоваться тому, что есть. Не придумывайте ничего, Бога ради, я еще не впала в нищенство, и портрет, присланный Вам, весьма похож на оригинал…»

По улице пробежала кудлатая собака. Было тихо. И я представила его, в светлых брюках, темном сюртуке, не в цилиндре, а в шляпе с полями. Вот он стоит на фоне Колтунчиковых ворот, вглядывается в наши окна. Лица подробно рассмотреть не могу, но это он. Мне ли его не узнать?

– Сейчас мы поддадим жару! – пообещала я Зинаиде. – А что нам терять?

«Вы даже представить себе не можете, какую помощь и надежду я черпаю в Ваших письмах. Вы искали меня в страшный день пожара? Я тоже искала Вас в тот день и на следующий, и раньше, в другое время, в других местах. На каменных улочках Толедо и на маленьких площадях в толпах туристов я всматривалась в лица, уверенная, что узнаю Вас. Я искала Вас в сновидениях. Как и Вам, мне чудится, будто я знакома с Вами долгие годы. Я ждала Вас веками. Мне кажется, я узнала Вас. Сейчас я сижу у окна, и вижу Вас на другой стороне улицы, возле ворот дома Колтуновых, вы стоите и смотрите в мое окно, на меня. Это не безумие, а всего лишь жалкая попытка воображения сделать мечту реальностью…»

– Это чересчур, – сказала Зинаида, вытирая глаза. – Такое нельзя отправить. – Мы плакали обе, каждая о своем и об общем.

– Если хотите, напишем, что все ложь, а Муза – мифологический персонаж. Финита ля комедия! Хотите?

– Не хочу.

– Ладно. Тогда будет второй акт, кульминация – ударная часть пьесы, высший накал страстей. Но, к сожалению, после кульминации следует скорая развязка. В общем, так:

«Жил-был один чудесный художник по фамилии Шагал. Сам он не шагал, не шел, не бежал, а летал. Он был евреем и с детства узнал притеснения. Когда он был маленьким, ему казалось, что за ним и его семьей все время кто-то гонится. Потом он вырос, стал знаменитым и за ним, конечно, никто не гнался, но пережитое в детстве остается в человеке навсегда и, поэтому, наверное, персонажи его картин взмывали в воздух и летели высоко над городом и предместьем, где никто их не мог застичь и схватить. Так и парил он в небе, не зная, где верх, где низ, и все остальное рядом с ним обретало невесомость, и люди, и коровы, и курицы. И его возлюбленная, жена, когда он ее нашел. Он научил и ее летать. В стихах Шагала есть строка: «Я снова и снова искал тебя – где ты?» Он искал ее до встречи с ней, после встречи и после ее смерти. Это был великий поиск Любви, отраженный в его странных, прекрасных полотнах и в рифмованных строчках. Не знаю, зачем пишу Вам о Шагале, просто я часто вспоминаю этого художника и его картины. Я вообще не знаю, зачем пишу Вам все, о чем думаю. Мне хочется рассказать Вам все-все-все о себе и обо всем, что мне интересно, важно, дорого. Господи, пусть это случится. Мне очень грустно, и я плачу. Не уверена, решусь ли отправить это письмо. Если – да, тогда прошу Вас ответить так, будто его не было вовсе, обсуждать мы его не будем, иначе я умру от стыда. Хорошо? Считайте, что я взяла с Вас обещание…»

Мне чертовски жалко себя. И Зинаиду. Ведь это я втравила ее в эту душещипательную историю. Посмотрела на ее красное зареванное лицо, представила свое и захохотала, а она за мной. Из-за двери послышался голос Натальи:

– Что это вы, Серафима Иванна, ходите тут и подслушиваете!

А в ответ:

– Замолчи, негодяйка!

Я ни секунды не сомневалась, что Дмитрий напишет, а Зинаида канючила: «Сказке конец. Белыш не прилетит…» Мы ждали голубя у открытого окна, напустив в комнату тучу комаров. Он прилетел!

«…Не знаю, что ответить, чтобы не рассердить Вас. Все, что могу, это повторить слова художника! Если бы к тому же я умел летать…»

Как веселилась Зинаида, прочитав письмо, словно ребенок, хлопала в ладоши и смеялась. А я не представляла, о чем писать в следующем письме.

27

Говорят, что Петербург опустел, потому что все выехали на дачи, хотя из-за холодной весны и припозднились. Особой пустоты я не заметила, тем более соседи наши дач не снимают. Зинаида говорит: «А к чему нам дача? Здесь и так, как на даче. Воздух хороший и сад. Мне дача и даром не нужна».

Томительная тоска меня съедала. В каком-то роде нечто подобное происходило и с Зинаидой, и с Анелькой, мы носили тоску в себе и молчали о ней. Я-то понимала, что с ними происходит, но Анелька обо мне не могла ничего знать, а чувствовала ли Зинаида? Она не выпускала меня одну на улицу, увязывалась за мной, будто чуяла, что пойду я не подворотню искать, а Дмитрия.