Мой папа Штирлиц - Ольга Исаева

Все свое детство Антошка мечтала стать кондукторшей. Прямо таки дождаться не могла, поскорее вырасти, взгромоздиться на кондукторское сидение и тоже лихо на всех покрикивать да бренчать мелочью в кожаной сумке через плечо, но опоздала... В один прекрасный день те все куда-то подевались.

Точно, как в сказке, пришел в их город человек с волшебной дудочкой, и кондукторши покорно ушли на край света вслед за его тихой мелодией. В автобусах поставили металлические кассы самообслуживания. Жители, однако, отказались проявлять социалистическую сознательность: "Никита Сергеич, – сказали, – нам когда еще обещал, что жить будем при коммунизьме – вот она и наступила! Таперя бесплатно ездить будем".

Как же, поездили!

Городское начальство почесало-почесало затылок, и решило в обязательном порядке распространять среди граждан проездные билеты. Хочешь зарплату или пенсию получить – изволь купить билетик. Так с тех пор автобусы и ездят с пустыми кассами. Хоть на металлолом их сдавай.

Впрочем, и автобусы теперь не те. Раньше были отечественные с круглыми, глазастыми фарами да с широкой во всю морду улыбкой, а теперь их сменили заграничные икарусы с иностранным выражением лица.

Поначалу-то в городе очень даже обрадовались новым автобусам. И света, и места больше, особенно в двойных, соединенных резиновой гармошкой, сразу же получивших кличку "диван-кровать". Но не долго радовались. Как навалило снежку "по самое не балуй", подморозило да развезло потом весенней грязищей, так икарусы и забастовали. "Нету, – сказали, нашего согласия в таких условиях трудиться". Пришлось гражданам по морозцу, да под дождичком на работу пехом прогуливаться.

С тех пор автобусы стали у них в городе такой же редкостью, как, к примеру, моржи в Африке.

Тяжело отдуваясь, автобус переехал через новый мост, построенный на месте прежнего, деревянного, ежегодно сносимого звереющей по весне рекой. Увидев внизу ее серое, ленивое тело, забурьянившую набережную и белый жилой массив вдалеке, Антошка обрадовалась. Можно сказать – приехали.

Автобусная масса редеет. Лягнув своего измочаленного партнера и наградив его на прощанье "пердилом огуречным", сошла и прошагала носом вперед мнимая интеллигентка. Не задержался и он сам. Антошка проводила глазами его сутуловатую, преследуемую сигаретным дымком фигуру, и ей почему-то стало жаль парня. То ли потому, что тетка разделала его, как селедку, по косточкам, то ли оттого, что на просторе показался он Антошке щуплым и заброшенным, как их дворовый пес Босый.

Автобус поехал дальше, и перед Антошкиным взором поплыли старые, покосившиеся постройки обреченного на слом частного сектора – подслеповато прищурившиеся из-под наличников домишки, с такими же подслеповатыми старухами за пыльными стеклами, беспечными курами на крылечках, облезлыми половиками на заборах.

Еще минута и загрохочет вокруг стройка, автобус станет полупрозрачным, Антошка плюхнется на заднее сидение и будет следить за бывшими пассажирами, шагающими вперед, но одновременно убегающими назад вместе с уменьшающимися в размерах домами, котлованами, рыжими песочными горами и чахлыми саженцами вдоль дороги, проложенной на месте бывшего леса.

Когда-то они с матерью часто приезжали сюда по выходным. Народу на речке и в лесу было хоть пруд пруди. Вся округа так и звенела от голосов, ударов волейбольного мяча, песен под гармонь и комариного зуда.

Сойдя с автобуса, они углублялись в лес по сиреневатой, пятнистой от тени и выцветших фантиков тропинке и долго бродили в поисках свободной полянки, то и дело натыкаясь на раскинувшие свои одеяла и гамаки таборы отдыхающих.

В просветах между деревьями виднелись нелепо, точно медведи в цирке, расхаживающие босиком по скрывшимся в траве сучкам и задоринкам пузатые фигуры в семейных трусах и цветных комбинашках. Дорогу перебегали мокрые, до посинения накупавшиеся пацаны. Из кустов несло костерком, шашлыком, и слышались возгласы типа "чтой-то стало холодать, не пора ли нам поддать", "вздрогнем", и "дай, Бог, не последнюю".

Антошка с завистью оглядывалась, ей страсть как хотелось в этот шум и гам, у нее слюнки текли при виде тех раздавленных помидоров и крутых яиц, но мать твердой рукой уводила ее от чужого веселья, и приходилось тащиться все дальше и дальше, пока, наконец, они не располагались где-нибудь в тиши, вблизи муравьиной кучи или осиного гнезда...

Давно это было. Теперь на месте бывших зарослей высятся девятиэтажки и зияют котлованы. Почти пустой автобус весело дотрюхивает до конечной, а Антошка, как всегда не вовремя, задумывается над законом невезения, хорошо изученном ею на разнообразных примерах из жизни соседей, одноклассников, да и на собственном. Иногда одна, совсем может быть и не большая ошибка, тянет за собой целую вереницу цепляющихся друг за друга неприятностей и из этой кучи уже никогда не выбраться... Взять хотя бы Антошкину мать!

Если бы она семнадцатилетней дурехой не влюбилась и не родила бы Антошку, а как все нормальные люди, закончила бы десятилетку, то и не маялась бы всю жизнь лаборанткой на Хим-дыме, не кричала бы надсадно, как выпьет, свою излюбленную частушку "я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик", не обзывала бы мужчин "кобелями бесхвостыми", не завидовала бы замужним подругам.

То ли дело тетя Нина, с которой мать девять лет просидела за одной партой. Та, не только школу, та даже институт ухитрилась закончить, и теперь живет, как сыр в масле катается. И хоть все у нее есть и муж, и работа, и квартира двухкомнатная – нельзя сказать, чтоб она уж как-то особенно загордилась. Наоборот, только муж в командировку намылится, как она скорей звонит матери на работу и в гости зовет: "Приходи, Зин, посидим без помех, как люди – выпьем, молодость вспомним".

Антошка до сих пор обожает ездить к тете Нине, а уж когда маленькая была, то и дело приставала к матери "поедем да поедем". В доме у той всегда вкусно пахло пирогами, коврами, дорогой полированной мебелью, и Антошка наслаждалась простором, свободой и обилием интересных штучек, расставленных по полкам или спрятанных в легкодоступных местах. Пока взрослые на кухне попивали водочку из толстеньких, хрустальных граненышей, Антошка, не упуская из виду нить их разговора, то и дело цапала из вазочки шоколадные конфеты и увлеченно инспектировала содержимое ящиков комода, серванта и письменного стола в гостиной. Чего тут только не было! Но больше всего ей нравилась коллекция тетьнининых пуговиц. В жизни своей она не видела такой роскоши. Антошка и сейчас была бы не прочь поиграть с пуговичками, но возраст уже не позволяет.

Уезжают они обычно от тети Нины с полными сумками добра. К Антошкиному восхищению, та, не глядя, сдергивает с вешалок совсем еще нестарые платья, юбки, кофточки и отправляет в предназначенную для них с матерью "ссобойку". При этом она, как бы извиняясь, говорит: "У тебя, Зинуля, руки золотые, а я, неумеха, чуть, что не так – хоть выбрасывай".

Мать подарками не брезгует (чик-чик ножницами и форси себе в новом платье), но, на прощание расцеловавшись с подругой, в сотый раз поблагодарив, уже на лестнице всегда мрачнеет, и весь обратный путь Антошка помалкивает, зная, что в эти минуты она может наорать ни за что, ни про что, а потом плакать, извиняться и уверять, что все равно, дескать, она счастливее всех, раз дочь у нее такая умница да раскрасавица, а кое-кто, как был "пирожок ни с чем", так и остался.

Антошка помнит, как однажды, когда ей было лет шесть, тетя Нина позвала их к себе на Новый год. "Муж, – сказала, – пригласил целую лабораторию, будут и неженатики, так что уж ты, Зинуль, не подведи, приди при полном параде".

Ох, сколько тут было суеты, нервов и разговоров. Тетя Рита из десятой комнаты дала матери взаймы свою прозрачную газовую блузку с черными пуговками, Танька Жукова – туфли на шпильках. Всю предпраздничную ночь мать не спала на бигудях, а уж перед выходом так напомадилась да надушилась, что стала в точности, как артистка Скобцева – не убавить, не прибавить. Бабы аж прям ахнули!

Беда была только, что сам Новый год Антошка проспала сначала в автобусе, а потом на шубах за занавеской в тетьнининой ванне. Запомнила только, как сначала все глаза в окно проглядела, ожидая мать с работы, как потом вся извелась, пока та наряжалась, а уж когда, наконец, из дому выкатились, то на часах было чуть ли не одиннадцать, и веки у нее слипались, как будто были сделаны из тяжелого вязкого теста.

На улице мело. Вокруг радужных фонарей серебрилась резвая колючая мелюзга. На остановке продрогшая толпа сообщила, что по случаю Нового года автобусы в городе не ходят. Однако Антошка с матерью решили ждать до победного конца – не могли же они, в самом деле, не солоно хлебавши вернуться в барак после всех сборов да пересудов.

Замерзли, измаялись... но автобуса дождались-таки. Приехал "левый" в костюме деда Мороза, дай ему Бог здоровья! Пока набились, да поехали, наступил Новый год. Все почему-то очень обрадовались, пооткрывали шампанское, водку, дружно пили из горла по кругу, не забывая и водителя. Потом пели частушки, плясали, но Антошка уже спала с недожеванной конфетой во рту, уткнувшись носом в морозные разводы на автобусном стекле. Так она и не узнала, ни того, как мать на руках донесла ее от остановки до тетьнининого дома, ни того, почему та никогда их больше на Новый год не приглашала...