Писарев - Юрий Николаевич Коротков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Данилов давно и безнадежно влюблен в Кореневу. Об этом есть упоминание в повести «Свежие силы». Рукопись, полученную зимой в подарок от Писарева, Андрей Дмитриевич сократил и переработал. В мае — июне она появилась в четырех номерах «Развлечения» за полной его подписью. Что именно осталось от текста Писарева, что внесено Даниловым, вряд ли можно теперь установить. Несомненно, однако, что чувства Юрия Павловича к Маше присочинены Даниловым. В повести Юрий Павлович (он же Данилов) предстает добрым гением влюбленной пары, учителем и другом молодого поколения. Поступает он вполне благородно: его любовь удовлетворяется сознанием того, что он способствовал счастью молодых людей. В жизни все было значительно сложнее. В душе дяди благородство боролось с его собственным чувством и не всегда одерживало верх.
После отъезда Писарева в Петербург Данилов стал проявлять к невесте племянника совсем не родственное внимание. Раисе пришлось поспешно покинуть дом на Кузнецком. Данилов загрустил. В том же номере журнала, где кончалась повесть, он напечатал стихотворение «К Р. А. К.» (К Раисе Александровне Кореневой), в котором прощался со своим чувством («Грустный и тяжелый впереди мой путь, Потерял родную — тяжко ноет грудь») и заверял, что возврата «радостных дней» не желает («Тяжело досталась мне твоя любовь, За нее по капле высосали кровь»). Все это, конечно, поэтическая вольность: Раиса никогда его не любила.
Съехав от Данилова, Коренева в начале марта отправилась погостить в Яковлевское, тверское имение Веры Николаевны Клименко, двоюродной сестры Петра Гарднера. В небольшой деревеньке в густом лесу над Волгой было шумно и весело. Здесь постоянно гостили многочисленные Гарднеры — «Николаевичи» и «Петровичи», родные и двоюродные братья хозяйки, наследники владельцев Вербилковского фарфорового завода. Никогда еще Раиса не чувствовала себя так хорошо. Никто не стеснял ее свободы, не делал ей внушений, не пытался воспитывать — к ней относились как к равной, а мужчины наперебой ухаживали. По ее собственным словам, здесь она отогрелась, стала нежней и ласковей, была «неистово весела».
Особенно усердно ухаживал за Раисой один из «Николаевичей» — Евгений, двадцатипятилетний отставной прапорщик. В последний год Крымской войны он окончил Михайловское артиллерийское училище и отправился на Кавказ. В боях не участвовал, околачивался в Тифлисе. Как один из младших сыновей, он не мог надеяться стать со временем совладельцем фарфорового завода и, выйдя в отставку, получил свою долю наследства — 17 тысяч рублей. Четыре года нигде не служил, прожигал жизнь. Ни умом, ни развитием он не блистал, талантов не имел решительно никаких. Но был красив, высок и строен, весел, прост и обходителен. Раиса им увлеклась. И настолько, что уже в мае написала Писареву, что замуж за него не пойдет.
Для Писарева решение Кореневой было ударом, он не мог примириться с ее изменой. В Яковлевское летели письмо за письмом. Он молил, убеждал, негодовал, но тщетно. Тогда у него родился план: притвориться, что он смирился, и пригласить Раису в Петербург сотрудничать в «Русском слове». Он не сомневался в том, что Благосветлов поможет ему в этом.
Два месяца, с конца июня до конца августа, Писарев провел в родном Грунце. До середины июля он почти ежедневно общался с Хрущевым, пока тот не уехал из деревни. Читали Льва Толстого, Шевченко, говорили о Евгении Онегине. К сожалению, краткие заметки хрущовского дневника не дают возможности судить о характере этих бесед.
Между тем лето в деревнях проходило спокойно. Волнения почти повсеместно прекратились. Только в ряде мест крестьяне отказывались подписывать уставные грамоты. Мировым посредникам (из дворян) пришлось хорошенько похлопотать, чтобы привести крестьян к повиновению. Иван Иванович Писарев был одним из них. Закрыв лицо зеленой вуалеткой (он продолжал тщательно следить за своей наружностью), отец Писарева ездил в коляске по Новосильскому уезду и распоряжался поркой непокорных крестьян.
Лагерь революционной демократии поднялся на защиту народа. «Народ царем обманут!» — провозгласил «Колокол» 15 июня. «Старое крепостное право заменено новым. Вообще крепостное право не отменено», — доказывал Н. П. Огарев на страницах «Колокола», подробно разбирая манифест и положения. Тогда же в «Колоколе» была напечатана статья-прокламация «Что нужно народу», а в последних числах июня в Москве и Петербурге появилась первая революционная листовка, напечатанная в самой России, — «Великорусе». Она обращалась к образованным классам, предлагая им взять в свои руки власть из рук неспособного правительства…
IV
УЛЬТИМАТУМ НАШЕГО ЛАГЕРЯ
Позвольте людям, не достигшим крайних пределов своего развития, т. е. еще не остановившимся, — говорить, писать и печатать; позвольте им встряхивать своим самородным скептицизмом те залежавшиеся вещи, ту обветшалую рухлядь, которые вы называете общими авторитетами… Вот ultimatum нашего лагеря: что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вздребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть.
Д. Писарев
1. ДОЛОЙ АВТОРИТЕТЫ!
Писарев возвратился в столицу в самых последних числах августа 1861 года. Столичная атмосфера была наполнена тревожным ожиданием. Еще не прошли страхи, что с окончанием уборочных работ поднимутся крестьяне. Ожидали студенческих волнений в связи с новыми правилами, ущемляющими права студентов. Вот-вот должен был появиться обещанный второй номер «Велико-русса» с извещением о его программе. Ходили слухи об арестах в Москве, где полиция будто бы раскрыла тайное революционное общество и подпольную типографию. Петербургские литераторы готовились к созданию литературного клуба.
Благосветлов предложил Писареву писать продолжение «Схоластики XIX века». Перелистав стопу журналов, Дмитрий Иванович убедился, что за лето полемика выросла как снежный ком. Против «Современника» дважды выступил «Русский вестник», дважды «Отечественные записки» (причем в августовском номере ему было посвящено сразу шесть статей!), трижды — «Время». Потерявший терпение Чернышевский напечатал в двух номерах «Современника» замечательный памфлет «Полемические красоты», где с олимпийским спокойствием и издевательской вежливостью разделался со своими литературными противниками…
«Я не восстаю против полемики, — так начал вторую часть своей «Схоластики» Писарев, — не зажимаю ушей от свиста, не проклинаю свистунов; и Ульрих фон Гуттен был свистун, и Вольтер был свистун, и даже Гёте вместе с Шиллером свистнули на всю Германию… у нас на Руси свистал часто и резко, стихами и прозою, Пушкин… А разве во многих статьях Белинского не прорываются резкие, свистящие звуки». И, намекая на Герцена
