Бросок на Прагу (сборник) - Валерий Поволяев

В ответ Дик улыбнулся скупо, как-то неохотно, в глазах у него возникла печальная тень — возникла и через несколько мгновений исчезла, Дик расправил плечи — он даже ростом сделался выше и моложе стал, вот ведь как.

— Я в полном порядке, — сказал он, — что было, то уже ушло, товарищ капитан.

— Вот и хорошо. — Горшков поискал глазами младшего лейтенанта. — Земеля, как у тебя со снарядами?

— Снаряды на исходе. По одному — два снаряда на орудие.

— Ладно, — молвил капитан, бодрясь, — живы будем — не помрем. Готовь к стрельбе минометы. Все может быть… Ну а мы пошли.

Он перепрыгнул через каменную плиту, вмазанную в край дороги, и двинулся по осыпи вниз, разваливая сапогами каменную крошку — не двинулся даже, а поплыл с шумом и звенью. Подумал, что у каждого камня — свой звук, как и у металла, звуки эти хоть и рядом находятся, зачастую почти неотличимы, а все равно двух одинаковых звуков у камней не бывает.

Впереди, на округлом, вросшем в осыпь валуне, он увидел нарядную, с металлическим блеском, проложенным по спине тонким стежком, змейку; тело у нее было тонкое, длинное, встревоженно приподняв изящную головку; змея в следующий момент клюнула ею вниз, будто проглотила что-то и исчезла.

Следом за капитаном по осыпи поплыл Мустафа, быстро догнал командира, был ординарец молчалив и сосредоточен, словно бы обдумывал что-то — он привык страховать Горшкова, страховал и сейчас, завершали движение Петронис и Дик. Могли бы, конечно, пойти и меньшим составом, но капитан не сумел отказать Дику.

В группе немецких парламентеров первым шел, судя по погонам, оберст — пехотный полковник, высокий, поджарый, большеносый, с сильными решительными движениями, за ним — лейтенант, такой же поджарый и энергичный, как и полковник, размахивающий большим белым флагом, рядом с лейтенантом шел человек в непонятной форме, какую Горшков еще не встречал, с плоским бледным лицом и узкими, почти бесцветными глазами.

Остальных капитан не стал рассматривать, важно было охватить взглядом первый ряд, оценить его и приготовиться к разговору, точно так же на него оценивающе смотрел голенастый оберст, с трудом вышагивавший в гору, сейчас это стало заметно особенно: несмотря на резвость и кажущуюся силу движений, оберст шел с трудом. Возможно, он недавно был ранен. Все могло быть, но этим не стоило забивать себе голову.

Сошлись на каменистой площадке, оберст устало козырнул, представился, капитан Горшков представился в ответ.

Человек в непонятной форме, украшенной немецкой медалью, оказался переводчиком. Говорил он по-русски так же хорошо, как и Горшков, без акцента. Говор у него был московский либо сибирский, эти говоры похожи.

— Власовец? — спросил у него капитан.

— Да, из РОА, — с достоинством ответил переводчик.

— РОА — это что за зверь такой? — Горшков враз сделался хмурым и злым.

— Русская освободительная армия.

Все было ясно как божий день. Три буковки эти, «РОА», были неведомы капитану только сейчас, это позднее они стали встречаться ему чаще, а пока он знал другое слово, недоброе — «власовцы». Рассуждать на тему власовцев ему не хотелось.

— Ну и чего хотят твои хозяева? — грубо, на «ты», спросил капитан.

Плосколицый сменил чистый московский язык на другой и бойко залопотал на смеси чухонской, бердичевской, немецкой и одесской мов, Горшков его совсем не понял, а вот оберст понял хорошо и в довесок произнес несколько звучных жестких фраз, которые дошли до капитана, будто он разговаривал с оберстом без всякого толмача.

— Господин полковник говорит, что в городке находится полторы дивизии с вооружением и полным боекомплектом, — начал тем временем скороговоркой переводить толмач, глотая слова и запятые. — Даже если солдаты начнут наступать, идя в гору в лоб, на ваши пулеметы и орудия, вы не сумеете остановить их. И перебить не сумеете, господин капитан.

— Ну и что? — хмыкнул Горшков совсем непротокольно. — И что дальше?

— Господин полковник предлагает разойтись по-мирному. Вы пропускаете немецких солдат, немецкие солдаты, не трогая, пропускают ваших.

— Не получится, — отрицательно покачал головой капитан. — Я приму только одно — безоговорочную капитуляцию. Полную сдачу в плен. Без всяких условий. Иначе мои орудия снова откроют огонь. Снарядов у меня достаточно для того, чтобы перемолоть полторы дивизии господина оберста. Плюс у меня танки. Я их спущу вниз и поставлю на прямую наводку. У меня стадвадцатимиллиметровые минометы, которые я пока не задействовал… Достаточно?

Переводчик кивнул, останавливая капитана, — иначе все не запомнить, — перешел на язык, которым общался с немцами. Пока он говорил, лицо оберста мрачнело на глазах.

Внимание Горшкова привлек один немец из свиты оберста — молодой, с белесыми, наполовину выгоревшими волосами, выбившимися из-под пилотки, с такими же обесцвеченными ресницами и тонкими женскими губами. Был он какой-то дерганый, словно недавно получил контузию, нервный, из рук не выпускал автомата, поглаживал его, словно любимую кошку.

Капитан понял, что этого немца из вида нельзя выпускать, нагнул голову чуть вбок и едва слышно, не разжимая рта, позвал:

— Мустафа!

В одно мгновение Мустафа выдвинулся вперед, встал рядом с командиром крепко скроенный, невысокий, готовый в любую секунду действовать, по другую сторону Горшкова также встал разведчик — передвинулся из второго ряда — ефрейтор Дик. Мустафа и Дик также обратили внимание на нервного немца — не понравился он им.

— Это нечестно! — неожиданно воскликнул оберст, щеки у него побурели.

— О честности надо было думать двадцать второго июня сорок первого года, господин оберст, — произнес Горшков повышенным тоном. — Даю вам пятнадцать минут на принятие решения. Если через пятнадцать минут на кирхе не будет поднят белый флаг, я открываю огонь. И тогда уже никаких переговоров не будет.

Пока власовец переводил эти слова оберсту, нехорошо светившемуся своим побуревшим лицом, нервный белесый немец начал дергаться, хлопал ртом, будто на язык ему попала муха, и он никак не мог ее выплюнуть, руки блудливо забегали по автомату — очень странный был этот гитлеровец. В глазах его родился болезненный блеск. Мустафа, увидев это, предупреждающе приподнял ствол своего ППШ.

Толмач закончил говорить, плоское лицо его посерело, во взоре появился испуг — он боялся… Понимал, что за прошлое придется отвечать, и боялся этого: в Красной армии есть люди, которые специально охотятся за такими, как он.

Нервный немец тем временем прокричал что-то яростно, сплюнул себе под ноги, вскинул вверх руки с автоматом — был взбешен требованием Горшкова, — и вдруг, ловко перехватив «шмайссер», нажал на спусковую собачку.