Аугенблик - Евгений Анатольевич Сотсков

Закончив офисные дела, Тонечка пришла ко мне.

– Знаешь, как приятно, когда тебе самой кофе варят! – с искренней благодарностью в газах проговорила. Спасибо за бутерброды. Так мило! А голова прошла!

Я зарылся ладонями в ее кудряшки, притянул голову к себе и совершенно безобидно поцеловал мою подругу в лоб.

Мы немного поболтали о пустяках.

Однако тема, которая совершенно выбила меня из колеи, жила в моей голове, крепла и совершенствовалась.

Как будто бы случайно разговор коснулся Тонечкиной сестры-близняшки. Не скрою, инициатива исходила от меня. Но я сознательно не стал углубляться в эту тему, не лез с расспросами, просто показал, что никто не забыт и ничто не забыто. Но я не мог не заметить, что Тонечка как-то сразу погрустнела, хотя и не хотела этого показывать. Тогда я решился сделать первый шаг навстречу своему желанию, уже надеясь, что оно не только мое.

– Тонечка, радость моя, – постарался придать я своему голосу максимальное простодушие, – а давайте втроем устроим… ма-а-а-ленький сабантуйчик. Пожарим шашлычки, где-нибудь на лоне природы. Лето уже не свежо, не так много его и осталось.

Тонечка быстро глянула на меня. От грусти в ее глазах не осталось и следа, наоборот, я увидел оттенок заинтересованности, при этом в ее взгляде также промелькнуло ехидненькое такое выражение инспектора ДПС.

– На лоне… – задумчиво повторила она, – на лоне – это хорошо!

Я инстинктивно опустил глаза, упершись взглядом в нужную точку; Тонечка проследила мой взгляд.

– Вот что мне в вас, в девушках нравится, – включился я в игру, – вы всегда всё сводите к одному!

– Да? Женечка какой-то, и много таких девушек… которым нравится на лоне… природы?

Я изобразил очень печальный взгляд, по очереди послюнявил указательные пальцы, провел ими под глазами, демонстративно имитируя слезы, и театрально произнес трагическим голосом:

«Как страшно жизни сей оковы

Нам в одиночестве влачить.

Делить веселье – все готовы:

Никто не хочет грусть делить».

– Ого! – восхитилась Тонечка Воробьева. – Ты у нас еще и Лермонтов!

Я приложил ладонь к груди, театрально поклонился и произнес:

– Не-е-е! Я в большей степени – Гоголь!

– Чего это ты Гоголь? – продолжала игру моя милая собеседница.

Я не ответил на ее вопрос. Вместо ответа обхватил Тонечку за ягодицы, притянул к себе и, опуская руки весьма ниже и заводя их внутрь, сладострастно пропел:

«А это что у вас, дражайшая Солоха?»

Тонечка изобразила недоумение и совершенно ошарашила меня:

– Будто не видите, Осип Никифорович! Жопа! А под жопой монисто!

– Фи, сударыня, как Вы вульгарны, – изобразил я смущение, – но, черт возьми, как мне это нравится!

– Жень, пойду я, – ответила Тонечка отстраняясь.

Я проводил ее до конца леса. Постоянный пустобрех-Мишка сопровождал нас, то отставая, то убегая вперед. Тонечка подарила мне долгий поцелуй и еще раз сказала:

– Пойду я. Правда, очень сегодня устала.

– Как на счет шашлычков? – все-таки спросил я.

Тонечка сделала такой вид, как будто что-то вспоминала и сказала свое женское «Ну, я не знаю». Но по всему было видно, что на этот раз, эти слова вовсе не означали женское «Да!». Скорее всего, наоборот. Заметно было, что она действительно сильно устала.

По крайней мере, я предложил свой вариант развития событий, и он не был отвергнут сразу и в резкой форме.

– Обязательно передай привет Анечке! – не удержался я.

– Передам, – коротко и без эмоций ответила она.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Под конец одной из моих смен, Тонечка Воробьева пришла немного раньше обычного. Одета она была тоже немного необычно. Это выражалось просто – Тонечка Воробьева была необычайно хороша! Она загадочно улыбалась и строила мне глазки по поводу и без повода.

Через некоторое время я начал волноваться, а еще через некоторое в душе поселился страх: Тонечка Воробьева залетела. Мы что-то перепутали в расчетах, и я ее оплодотворил!

Я не выдержал неизвестности и спросил:

– Тонечка, радость моя, что случилось? Ты клад нашла?

– Клад я давно нашла, – потупила Тонечка сияющий взор. – Я тебе должна кое-что сказать!

«Пиздец! – окончательно заключил я. – Тонечка залетела».

Я представил ужасную картину: огромная еврейская толпа, все разодетые в национальные одежды. Шляпы, платки, бородатые раввины. Тонечка Воробьева рядом со мной, сияющее от счастья лицо! Я рядом с Тонечкой Воробьевой. В руках держу неумело, нелепо… новорожденного ребенка. На голове здорово мешается еврейская ки́па. Новорожденный тоже в ки́пе, только в ма-а-аленькой такой. Из-под нее таращатся уже любопытные глазенки. И все это под неизбежную еврейскую флейту, под неизбежную еврейскую «Хаванагилу». В пестрой толпе то там, то тут возникает знаменитыми усами вездесущий философ Ницше, хитро подмигивает…

Нарушив развитие моего представления, Тонечка подошла близко-близко, заглянула своими прекрасными карими глазами в мои глаза, умело выдержала паузу, запустив тем самым процесс моего растворения в них, и тихо, полушепотом прожгла мое сознание короткими фразами:

– У меня сегодня ночью никого не будет дома. Совсем. Пойдем ко мне?

Страх оказаться с еврейской шапочкой на голове и с полу еврейским ребенком на руках среди шумной еврейской толпы, мгновенно растаял. Растаяла свадебная процессия, смолкла флейта. Последними, по типу улыбки Чеширского кота, исчезли, отдельно существующие усы философа Ницше. Освободившееся место в душе заполнила какая-то, доселе неведомая мне, энергия. Ощущение, поразившее меня, походило на резкий порыв ветра, от которого сбивается дыхание и диафрагма зажимает сердце и легкие. Походило, только оно было несравнимо сильнее! По привычке я попытался понять новое чувство, определить, почему оно новое.

Постепенно это понимание образовалось: в мою душу просунулась пахабная сила. Эта сила заполнила мою душу всю. Заполнила и переполнила. Надежно и непререкаемо потекли мысли, и мысли те были глупы и однобоки.

Я мгновенно пролистнул в памяти все наши… порывы души и тела. Не заметив в воспоминаниях и намека на новое чувство, я осознал: новое – это вся, именно ВСЯ ночь с Тонечкой Воробьевой.

До этого у нас с Тонечкой все было как-то наспех, чего-то все время следовало опасаться. Ну, перепихнуться, пусть даже у нее дома и чуть ли не при родителях, ну, учудить срам прямо на столе начальника, выпив перед этим весь его коньяк… ладно. Все это прикольно и в высшей степени, великолепно! Но впервые всю ночь спать с Тонечкой Воробьевой в ее постели! С секретаршей своего начальника! Это было волнительно! Это разжигало во мне такие эмоции предвкушения, такую страсть представления, что у меня сердце застучало в висках и даже в макушке. Сила этой энергии была столь