Место, куда я вернусь - Роберт Уоррен

Вдруг его взгляд упал на меня. Не говоря ни слова, он повелительным движением сунул мне бутылку. Я взял ее, он встал, бросил мне вожжи, и я наклонился, чтобы подобрать их. Когда я снова поднял голову, он расстегивал ширинку комбинезона. Он стоял, почти не шатаясь, по-прежнему гордо откинув голову назад и глядя на звезды. Держа в руке свой длинный член, он резким движением, так что ему, наверное, стало больно, направил его в небо и выкрикнул:

— Вот, во всем округе Клаксфорд ни у кого нет члена больше моего — ну и какой мне, черт возьми, от этого толк?

И тут он расхохотался, да так, что, казалось, не мог остановиться. В этом порыве дикого веселья он стал мочиться на круп ближайшего мула, поливая его струей, сверкавшей в звездном свете, и все хохотал и хохотал.

Глава II

Вот так мы переехали в Дагтон. Уже не хрустел гравий под колесами фургона, и над дорогой уже не поднимались белые облака пыли, доходившие мулам до брюха, — теперь мы наконец ехали по асфальту, размякшему от послеобеденной жары, так что местами в нем вязли колеса. Мы проехали несколько улиц с красивыми домами и газонами перед ними, на одном из которых крутилась вертушка для полива и над прохладной зеленой травой играли радуги. Мы пересекли центральную площадь, где стояли «форды» модели «Т», несколько «шевроле» и «эссексов», уткнувшиеся носами в скверик перед зданием суда, и повозки, запряженные мулами, — теперь эти картины, оставшиеся в моей памяти, кажутся мне похожими на выцветшие старые фотографии, какие случайно обнаруживаешь на чердаке. Из-за жары площадь была пуста, как в воскресный день, и мне стало немного грустно, потому что я знал ее только по-субботнему оживленной, заполненной людьми, с витринами, где были выставлены вожделенные пакетики жвачки, игрушечные пистолеты и всякие другие заманчивые товары, но сейчас здесь стояла такая тишина, что было слышно, как воркуют и возятся голуби под карнизами.

Мы ехали и ехали дальше, мимо домов, становившихся все более неприглядными, со следами облупившейся краски на стенах, мимо железнодорожных путей и застывших на них в усталой неподвижности товарных вагонов; асфальт снова сменился гравием, и полуголые чернокожие дети играли во дворах, где не росло ни травинки. В конце концов мы въехали в переулок, тоже неасфальтированный и тоже с полуголыми, но белыми детьми, и тут, как сказала мне мать, был наш дом.

В доме был туалет с унитазом и смывным бачком. Я впервые в жизни сидел на унитазе, да и увидел унитаз впервые. Матери пришлось крикнуть мне, чтобы я перестал дергать за цепочку, спуская воду, и шел помогать разгружать вещи.

В этом доме на улице Джонквил-стрит, где белые жили вперемешку с неграми, как это нередко бывает в старинных городах Юга, мы — мать и я — прожили десять лет, пока мне не стукнуло восемнадцать, а она осталась жить там до конца своих дней. Дом представлял собой кое-как построенное бунгало, выкрашенное в белый цвет — во всяком случае, после того, как года через два мы с матерью наконец собрались его покрасить собственными руками, после работы и по воскресеньям, точно так же, как сделали все остальное: выскребли и отмыли с мылом весь дом, сверху донизу, выгребли мусор из-под пола, засеяли двор, как смогли, травой и побелили забор. Иногда мать выбивалась из сил, но заставляла себя забыть об усталости, заявляя, что рождена не каким-нибудь там нищим белым отребьем и умереть им не намерена. Больше того, она утверждала, что не собирается умирать до тех пор, пока не приведет этот дом в полный порядок, и вообще не уверена, что когда-нибудь умрет, потому что, похоже, у нее с каждым годом откуда-то прибавляется сил, чтобы растить меня, балбеса, и не давать мне сбиться с пути, — так она говорила, с улыбкой поглядывая на меня своими черными глазами.

Все эти годы мать работала на недавно открывшемся консервном заводе — несмотря на все приманки вроде освобождения от налогов и отсутствия профсоюза, до самой Второй мировой войны это было единственное промышленное предприятие, хозяев которого удалось уговорить обосноваться в Дагтоне. Она устроилась туда с первой же попытки, сразу после того, как похоронили отца, когда мистер Татвейлер в тот же день отвез ее в город, выполняя одно из условий их сделки, по которой он приобретал у нее наш полуразвалившийся дом и тридцать акров земли. Когда-то все это, должен я добавить, было фермой, принадлежавшей ее семье, но к тому времени, как мать получила ее в наследство, земли осталось всего сорок акров, а потом, когда нужно было добыть деньги на выплаты по закладной, и вовсе тридцать — это произошло в первое время ее замужества, когда она, совсем недавно беззаботная девушка, еще не успела понять, что мой отец — всего лишь ни на что не годный хвастун и мечтатель, и день и ночь пребывала словно во сне, завороженная его лоснящимися черными усами и самым большим членом во всем округе Клаксфорд.

Она, однако, поняла это вовремя, чтобы не дать отцу перезаложить ферму. Споры и перебранки между ними, которые велись злым свистящим шепотом, но которые я все равно слышал сквозь тонкую, как бумага, стену их супружеской спальни, — споры, которые перемежались долгими паузами, заполненными, надо думать, безмолвным противостоянием этих до нелепости неравных противников, и всегда заканчивались внезапным нестройным воплем пружин их кровати, переходившим в резкий и недолгий ритмичный скрип, — все это говорило об ожесточенности их финансовых разногласий. Но моя мать выстояла, несмотря на превосходство противника в силе и весе, и в кое-как построенном бунгало на Джонквил-стрит, где стены были столь же тонкими, из ее спальни не доносилось никаких звуков — только иногда она вскрикивала во сне.

Много лет после того, как я навсегда покинул Дагтон, мне представлялось, что там никогда ничего не происходило. Мать уходила на работу и приходила с нее, вставала к плите, а потом ложилась спать; я уходил в школу и приходил из нее, отправлялся на работу, потому что мне всегда приходилось подрабатывать, потом садился за учебники, а потом ложился спать. Много лет мне не вспоминалось буквально ничего, кроме этой бесконечно повторяющейся повседневности. Казалось, я провел все эти годы своей ранней юности, ни разу не испытав ни страстного желания, ни боли, словно лунатик, бродящий в темноте по дому.

Во всяком случае, сейчас мне кажется, что именно так представлялись мне эти годы — до той минуты, когда через шестнадцать лет после моего отъезда из Дагтона, поздним воскресным утром, блаженно отсыпаясь в своей жесткой постели в унылом отеле Нашвилла, штат Теннесси, я был разбужен телефонным звонком, прервавшим одно из тех смутных, тут же забывающихся грустно-сексуальных сновидений, которые так часто посещали меня в ту пору моей жизни. Я спросонок нащупал на ночном столике телефон, который все звонил, и вопросительно произнес в трубку:

— Да?

— Угадай, кто! — раздался в трубке звонкий голос, в котором слышалось что-то вроде озорной улыбки, — голос, донесшийся словно из какого-то далекого залитого солнцем мира, где плескались освежающие морские волны.

— Кто это? — переспросил я почти машинально, стараясь в то же время поудобнее повернуться в постели, потому что из-за обычной утренней эрекции мои перекрутившиеся пижамные штаны сильно жали в паху. Я все еще ворочался с трубкой в руке, приподнявшись и опираясь на правый локоть, а левой рукой нащупывая завязку, чтобы распустить узел и высвободить зажатый член, когда услышал ответ.

— Это Розелла, — произнес голос, а я в это самое мгновение, вследствие великого переплетения таинственных действующих сил, в темном лесу символов и знамений, в укутанном туманом болоте, где ноги вязнут в трясине, мешая кинуться вслед за манящим блуждающим огоньком, — другими словами, в силу той неведомой, но безжалостной логики, которая и есть наша жизнь, — я в это самое мгновение как раз держал в руке свой член.

— Что? — переспросил я, выпустив его.

— Ну да. — Голос в трубке стал комически-жалобным. — Бедная крошка Розелла, с которой ты даже не попрощался!

В ту минуту, в то воскресное утро, когда я лежал в постели в старом отеле «Олд Хикори Армз» в Нашвилле, штат Теннесси, все мое прошлое — не только мое прошлое в Дагтоне, но и все то, что происходило со мной впоследствии, — стало иным. На это можно было бы возразить, что на самом деле ничего в моем прошлом не изменилось, что изменилось только мое представление о нем. В каком-то ограниченном, примитивном смысле такое толкование будет верным. В мире, конечно, существуют «факты», поддающиеся объективному подтверждению. Но мы должны помнить, что даже просто дать определение слову «факт» — дело тонкое и рискованное, и безусловно существует, как минимум, важное различие между фактом как таковым и фактом, имеющим значение для нас, а для того, чтобы факт приобрел для нас значение, мы должны воспринимать его в связи со всей системой наших представлений. Ведь здесь мы имеем дело с осознанием собственного места в реальной действительности, не так ли? В данном случае я привношу сюда, должен признаться, кое-какие подходы из области моих профессиональных занятий в качестве историка — пусть даже и не совсем настоящего историка, а специалиста по средневековой литературе.