Капитан Старчак (Год жизни парашютиста-разведчика) - Исай Лемберик

- Откуда она у вас?

Я ответил, что мне ее дал знакомый летчик.

- Не Ильинский?

- Нет, Ларионов...

- Я ее у капитана Ильинского в рубке оставил.

- А вторая у вас откуда?- спросил я.

- Старшина один, Бедрин его фамилия, позаботился. В госпитале я тогда лежал... Значит, не Ильинский?

Надо было торопиться: скоро последний поезд на Москву, и я распрощался, попросив разрешения прийти завтра, вернее уже сегодня вечером: часы давно пробили полночь.

Много вечеров отнял я после этого у Старчака.

Хоть и сетовал капитан на то, что прошло много времени и все позабыто, однако называл не только имена и фамилии товарищей, но и год и место рождения каждого из них.

Прикрыв на миг глаза ладонью, Старчак двумя - тремя словами обрисовывал человека. Речь его становилась несколько замедленной, и создавалось впечатление, что он, прежде чем сказать о ком-либо, всматривается в человека и уже потом говорит о нем.

Позже, когда Наталия Петровна, перерыв все ящики, нашла любительские фотокарточки, где были сняты некоторые из тех, о ком говорил Старчак, я подивился его завидной памяти и высказал это. Он улыбнулся.

- Нам иначе нельзя. Вся документация - в голове.

Моя тетрадь, в которой я делал свои ежедневные записи, кончилась, и последние заметки пришлось сделать на обложке, там, где таблица умножения. Трудно было восстановить фамилии некоторых парашютистов, и я выуживал их из статей и заметок о боевых действиях отряда, в том числе и из своих собственных.

Я обратил внимание на то, что, выписывая для себя фамилии из моей тетради, Старчак расположил их не в той последовательности, в какой они шли у меня.

- В чем дело?

- А вот в чем, - ответил Старчак. - Я представляю отряд в строю по ротам, взводам, отделениям. Так мне гораздо легче вспоминать товарищей.

Память не подводила Ивана Георгиевича. Многие, с кем довелось служить, не были забыты им и почти двадцать лет спустя. Старчак решил написать всем, чьи фамилии были в нашем списке. Он обращался в паспортные столы, военкоматы, исполкомы, партийные и комсомольские комитеты, твердо надеясь, что там отзовутся, помогут отыскать его парашютистов.

Старчак знал, что многих из тех, к кому обращены его письма, нет в живых: после того как он их видел, прошло три года войны, да и с победного мая сколько воды утекло... И все же написал всем, как бы делая запоздалую проверку тем, кто вместе с ним сражался летом, осенью и зимой сорок первого года в тылу врага.

Многие, очень многие не смогли отозваться на этой перекличке: кто был убит в снегах Подмосковья зимой сорок первого года, кто погиб при высадке десанта на белорусской земле, кто сложил голову в других местах и землях.

Скорбные вести о потерях приходили к Старчаку в письмах, присланных матерями и сестрами павших, и я видел, с какой болью читал этот мужественный человек горестные строки.

Немало было писем от однополчан: на столе Старчака можно было увидеть конверты с почтовыми штемпелями Москвы, Ленинграда, Свердловска, Владимира, Кольчугина, Горького, Раменского, Александрова и других больших и малых городов. В каждом из этих писем- и в строчках, и между строк - сквозило чувство радости: "Старчак жив, с ним можно увидеться!.."

Мне пришлось присутствовать при многих встречах Старчака с товарищами.

Я не без тайной мысли разыскивал Старчака, собирал материалы о нем. Мне хотелось написать книгу.

Но теперь, после бесед с ним, мне стало казаться, что сам Старчак сделает это лучше, Я сказал Старчаку, что хорошо, если бы он попробовал написать о себе и своих товарищах.

Иван Георгиевич, подумав, ответил:

- Нет, не возьмусь. Не получится.

Объясняя свой отказ, Старчак ссылался на литературную неопытность и иные причины, которые я не мог признать основательными. Он - хороший рассказчик, да и перо в руках привык держать: пишет специальные труды.

Но он стоял на своем.

И все же я долго колебался, прежде чем решиться. В самом деле. В десантных войсках я не служил, с тактикой воздушной пехоты знаком понаслышке. Правда, я считал, что в действиях десантников много общего с действиями наземных войск и мне пригодятся знания, полученные в пехотной школе. А потом, успокаивал я себя, люди, о которых доведется писать, помогут разобраться в новых для меня делах, укажут на ошибки...

Так я решил написать о тех, кому когда-то, в первый год войны, посвящал торопливые заметки в дивизионной газете. Мне захотелось рассказать об этих отважных людях обстоятельнее и, если удастся, теплее, чем это было сделано в то время.

Обо всем не напишешь. Я взял лишь год в жизни своих героев, вернее еще меньше: лето, осень и зиму трудного сорок первого года.

Лето

1

Я спросил Старчака, страшно ли прыгать с парашютом.

Он ответил:

- Страшно - не то слово, но и перед тысячным прыжком волнуешься. Умом понимаешь: все будет в порядке - опыт есть, парашют уложен как следует, высота достаточная. И все же... Ведь ты лишаешься на время какой-либо опоры.

И действительно, ты идешь по земле, плывешь по морю, летишь в самолете под тобой грунт, вода, металл... А здесь выходишь на крыло и прыгаешь, можно сказать, в ничто. Конечно, в тысячный раз прыгнуть много легче, чем впервые. Но - не в тысячу раз...

Так ответил Старчак на мой вопрос, не рассказав по обыкновению о себе.

Мастер спорта Алексей Белоусов сказал мне при встрече:

- Старчак - это талант. Сейчас таких много, а четверть века назад их по пальцам можно было перечесть. Он одним из первых стал прыгать не только из петли Нестерова, но и из таких фигур высшего пилотажа, как штопор, переворот, пике, виражи...

У Старчака сохранилась летная книжка, где записаны все прыжки, начиная с тридцать второго года. Указано здесь, с каких самолетов совершены были прыжки. Прыжков - много. Старчак самым первым в нашей стране совершил тысячу прыжков. На жетоне, подвешенном к его значку мастера парашютизма, выгравирована цифра 1096.

Прыжок прыжку рознь. Есть, оказывается, обыденные, легкие, а есть сложные, например, в горах или на море. У Старчака были и такие. В его летной книжке записано 89 ночных прыжков, 36 - с самолетов, совершавших фигуры высшего пилотажа, 87 - затяжных. Одна такая затяжка продолжалась 72 секунды.

Я обратил внимание на записи, касающиеся тысячного прыжка. Он был совершен двадцать первого июня сорок первого года неподалеку от Минска.

- Этот прыжок чуть было не стал последним в моей жизни, - сказал Старчак.

И, как я ни бился, не добавил ни слова.

Можно было бы порасспросить Наталию Петровну, но я не решился расстраивать ее печальными воспоминаниями. Для себя же сделал заметку: узнать окольным путем про этот злополучный тысячный прыжок.