<НРЗБ> - Сергей Гандлевский

Освещение строфы, осенило Криворотова вдруг, в точности совпадало с освещением давешнего сновидения. Там тоже были неясны причины света.

Студию Лев, понятное дело, презирал, но посещал исправно.

Другой такой паноптикум еще поискать надо! Один к одному, как на подбор! Руководитель – душа-человек, но карлик и, по слухам, швед. Почему швед? Впрочем, кто его знает: Адамсон как-никак – может, и швед, так даже интереснее. И во вкусе малютке Адамсону не откажешь: держит их с Никитой за гениев, в рот друзьям смотрит.

Перед началом заседания кто-нибудь подсаживает Отто Оттовича на высокий табурет, не видимый за фанерной кафедрой «красного уголка». А уже в следующее мгновение с «камчатки» Додик Шапиро с ужимкой конферансье провозглашает намеренно гнусным голосом:

– На дворе идет дождь, а у нас идет концерт! Первый стул, начинайте, пожалуйста! Попросим!

С неизменным успехом.

А в прошлом узник совести Вадим Ясень с удивительно круглой и красной рожей, обрамленной очень черной и глупой бородой? «Вадик мертвого расколет», – говорили о нем с веселым почтением. И действительно: он еще только направлял стопы к какому-нибудь простодушному лирику, а тот уже суетливо шарил по карманам в поисках отступного, словно обирался перед приходом костлявой. И плата взималась не зря. Про Вадика было известно, что он «выбрал свободу», а если кто не знал о его своеобразном столпничестве, новичка драматическим шепотом ставили в известность и тот виновато раскошеливался. Никита и Лев на правах гениев обычно освобождались от добровольно-принудительных поборов. Да Ясень и сам робел приближаться к друзьям-поэтам в присутствии Арины, на дух не переносившей героя. Всякого вновь появляющегося в дверях студии Вадик встречал алкогольным экспромтом-двустишием:

Здравствуй, Отто Адамсон,Не принес ли ты флакон?

Или:

Вот блистательный Давид!Он меня опохмелит!

И ничего: с миру по нитке – к концу поэтического сидения Вадим Ясень на выпивку себе помаленьку нарифмовывал. «И волки сыты – и целки целы», – такая была у него философия.

Послушать Вадика, выходило, что ему покоя нет ни днем, ни ночью от телефонных звонков и панибратских визитов официальных и опальных литературных знаменитостей. Недобрая молодежь, Лев с Никитой, в толк взять не могли, как и почему именно по средам Ясень манкировал столь блистательным обществом ради скромных до убожества сходок в полуподвале на Ордынке?

Во хмелю он грозился присмиревшим студийцам, что том его стихов вот-вот выйдет в крамольном эмигрантском издательстве со знаменитой птицей-тройкой на титульном листе, и тогда многим дутым авторитетам несдобровать.

– «Не надо, братцы, ждать шекспиров!» – декламировал Вадик из раза в раз вне очереди, ломая чинный порядок читки по кругу.

– Шапиров, – неизменно поправлял его из глубины зала Додик Шапиро.

Но Ясеня сбить было не так-то просто.

– «Шекспиры больше не придут».

– Шапиры, – не унимался Додик.

– Мелочь пузатая, я требую тишины! – рявкал Выбравший Свободу и продолжал:

Мы, бедолаги и артисты,Вам наготовили красот –Стихов хороших лет на тристаИ прозы даже на пятьсот.

Обычно на этой строфе какому-нибудь «братцу», которому было категорически отказано в праве «ждать шекспиров», удавалось оттянуть Ясеня за рукав с середины полуподвала и насильно усадить от греха подальше в угол, где «бедолага и артист» кипятился еще с минуту и засыпал. Последующее чтение шло под аккомпанемент Вадимова посапывания, а то и храпа.

А школьный учитель черчения из Электроуглей, рябой, в очках минус 10, коротающий досуги, если верить учительским виршам, за тантрическим сладострастием – один на один со своим ненасытным гаремом? И ведь что ни среда прется в этакую даль, горемычный!

А чего стоит пишущий пролетариат! Жэковские водопроводчики-самородки, не поддающиеся различению и учету, потому что все они кажутся точной копией один другого и сидят совершенно одинаково, как каменные. Для простоты и удобства Никита с Криворотовым порешили звать водопроводчиков оптом – Ивановым-Петровым-Сидоровым. Работяги посещают студию в качестве вольнослушателей, но кто-то из них время от времени порывается прочесть во всеуслышание написанную в суровую годину войны поэму «Чарка». Умора.

А взять того же Давида Шапиро, Додика? Любимец и украшение студии, умница и зубоскал. Он пишет хокку, исключительно черными чернилами, причем ученическим пером. Сочетание экзотической формы и кондово-отечественного языка придает его писаниям тонкое трагикомическое обаяние. Но этого мало. Из каждого листка с начертанным на нем трехстишием Шапиро мастерски в один присест складывает оригами и опускает бумажного журавля в обувную коробку, называемую отныне «птичьим базаром» или «птичником». Когда в коробке скапливается восемьдесят восемь «птиц», а пишет Додик нечасто, «птичий базар» можно пускать по рукам для прочтения. Порядок извлечения «птиц» из коробки автором не оговаривается, и следовательно, по замыслу Додика, в одном «птичнике» уживается астрономическое число смысловых «стай». Так, по убеждению Шапиро, случаю, а если угодно – промыслу, открывается доступ к сотрудничеству с поэтом в создании практически бесконечной «Книги птиц», писать которую Давид намерен всю жизнь. В соавторстве с Божественным провидением, разумеется.

Творческий метод Додика делал затруднительным его участие в будущей антологии, но и обойтись без Додика было никак невозможно. Порешили вклеить в каждый экземпляр издания несколько «журавликов», чтобы дать читателю представление о манере Шапиро, а остальные хокку напечатать в расправленном общепринятом виде.

– И волки сыты, и целки целы, – с присущей ему прямотой откомментировал данное соломоново решение Ясень. Он-то откуда узнал об антологии?

Начинание держалось в строжайшем секрете, но почему-то чесали языками на этот счет встречные и поперечные – вот и Вадик туда же. Цель антологии была простая и благородная: повернуться для симметрии задом к официальной печати вместо того, чтобы смотреть выжидательно ей в спину, и обзавестись собственным изданием, пусть попервоначалу с тиражом в 12–16 экземпляров (три-четыре закладки на пишущей машинке под копирку). Идея пришла в голову то ли Додику, то ли Арине; во всяком случае, не небожителям Льву и Никите.

Щекотливым делом представлялось утверждение состава участников первого номера, для чего и понадобилась секретность. Первый номер должен был получиться без сучка без задоринки. Чтобы внезапно задать шороху. Чтобы все пригнулись. А сто’ящих дарований, как и всего хорошего, раз-два и обчелся. Ну, понятное дело, Лев с Никитой. Ну, Додик. Может быть, парочку-другую верлибров-медитаций взять у Отто Оттовича, не обижать же старика. Эротомана-чертежника, пьянь Вадима и прочих студийных графоманов надо отшить всеми правдами и неправдами: без сопливых обойдемся. Словом, названия еще не придумали, авторский состав и объем не утрясли, издательская база, то бишь пишущая машинка, бумага, переплетные работы тоже были под вопросом – оставалось начать и кончить.

Арина уже ждала Криворотова у памятника, правда, стояла ко Льву спиной, и он, чтобы загладить вину за утренние дурные мысли, тихо подошел сзади и закрыл ей глаза ладонями.

– Теряюсь в догадках, неужто сам Грибоедов? – не оборачиваясь, сказала она, отняла от лица Левины ладони и щекотно поцеловала в каждую.

– Шик, – одобрил Криворотов новый Аринин наряд: шаль в цыганских розах, наброшенную на плечи поверх черного до пят пальто шинельного кроя. Взявшись за руки, пошли в сторону пруда. Каток превратился в слякоть и бездействовал. По талому месиву неприкаянно бродил черный пуделек. Сильно пахло пресной водой. В голых кронах тяжело трепыхались вороны.

– На счастье, – сказала Арина и стерла клочком бумаги птичий помет с рукава Левиной куртки.

Сели тесно бок о бок, как на насест, на спинку лавочки – ногами на сиденье в грязной наледи. Перехватив взгляд, брошенный Криворотовым на прохожие длинные ноги в капроне, Арина внятно произнесла:

– Жи-вот-но-е.

И процитировала, как цитировала всегда в таких случаях и с одной и той же недоуменно-брезгливой гримасой:

– «Я не ревную, мне просто противно».

Криворотов сладко потянулся.

– Ну, как вы, – спросила Арина, – что сегодня прочтете у Отто? Мы не виделись целую неделю, я скучала, а вы?

Криворотов сдержанно кивнул и прочел последнее стихотворение.

– Потрясающе, – сказала Арина после выразительного молчания, – будто во сне. Растете не по дням, а по часам.

Растроганный Криворотов охлопал себя в поисках спичек. Арина курить отказалась.

– Что вдруг?

– Начала с понедельника новую жизнь.