Ванна Архимеда: Краткая мифология науки - Свен Ортоли

Это тот минимум, который помнит каждый, даже если забудет обо всем остальном. Даже тот, для кого Максвелл — это марка кофе, а Гей-Люссак — гомосексуалист-англофил, знает и признает Леонардо да Винчи как изобретателя par excellence. Но действительно ли с натуры выполнен этот портрет? Он, пожалуй, не столько ошибочен, сколько немного преувеличен. Был ли Леонардо гениален? Вне всякого сомнения. Был ли он универсален? Скажем так: он был человеком искусства. У него на родине, во Флоренции, художники и каменщики, кузнецы и скульпторы, инженеры и ювелиры — все они относились к одному и тому же цеху: к гильдии искусств.

Разница между искусным художником и искусным ремесленником не существовала в те времена, и Леонардо да Винчи вполне может считаться и тем и другим. И вторым в большей степени, чем первым, поскольку техника была самой большой страстью для того, кто носил титул Ingeniarius et Pictor[6] при миланском дворе Лодовико Моро, l'Architecto ed Engegnero generale[7] при флорентийском дворе Чезаре Борджа, Peintre et Ingénieur ordinaire[8] при дворе Людовика XII. Потому что создатель «Моны Лизы» редко брался за кисть: до нас дошло не более дюжины картин, авторство которых не вызывает сомнения. Даже его современники не уставали удивляться: как столь выдающийся талант может быть таким скупым?

Просто дело его жизни заключалось в другом. В математике, перед которой он благоговел, но к которой не имел склонности, в механике, где его никто не мог превзойти, если дело касалось задачи, имеющей непосредственный практический выход, в анатомии, где острота его взгляда и точность его рисунка творили чудеса, в технике, где ярче всего проявились его любопытство, его воображение, его вкус к грандиозным проектам и машинам, которые он мог до бесконечности совершенствовать: от военных укреплений Пьомбино до каналов Романьи, от ломбардских мельниц до ткацких станков, от замысла паровой турбины до чертежа ружья, заряжающегося со стороны дула, — аппетит Леонардо к подобным проектам был неутолим.

Он черпал вдохновение повсюду: в мастерской, где отливают колокола, у часовщиков или у соседей-стеклодувов; а также — и в не меньшей степени — в дневниках путешественников, которые то находили ветряные мельницы где-то там, то встречали диски для полировки зеркал где-то тут, и в сочинениях средневековых ученых, откуда он узнавал о принципах оптики или о цепной передаче. Одним словом, весь этот цветник идей и способов их реализации он бережно сохранял в своих записных книжках. Но анализ содержания этих книжек, по замечанию историка математики Чарльза Трусделла, показывает: Леонардо обладал несравненной интуицией, однако же «ему невозможно приписать никакого важного научного открытия». Еще один комментатор его творчества — Филиппо Арреди скажет, что его гений «более очевиден в наблюдении, нежели в синтезе; в интуиции, но не в дедукции». В технической сфере Леонардо часто возвращался к идеям своих предшественников[9], Такколы или Франческо ди Джорджи, иногда несколько их улучшая. Но если говорить о его культуре, то она была далека, очень далека от той, что требовалась «универсальному человеку» по гуманистическим нормам того времени: для этого он недостаточно свободно говорил по-латыни, плохо знал античных философов и слишком поздно взялся за геометрию. Принимая во внимание все эти обстоятельства, пишет историк Карло Макканьи, он был «человеком средней образованности, то есть находился примерно посередине между эрудитом и невеждой».

Но — взаймы дают только богатым. Когда его разрозненные записные книжки стали находить в XIX веке как фрагменты головоломки, экзальтированная публика начала лелеять мечту. Мечту, которую рождает этот выполненный сангиной автопортрет из Турина, датированный 1512 годом. С пышной бородой и длинными волосами, несмотря на то что к этому времени он был уже лыс, а подобная шевелюра вышла из моды, Леонардо предстает носителем атрибутов, в большей степени подобающих магу, чем мудрецу.

Эксгумация волшебных рисунков, бесчисленных эскизов, заметок и черновиков этого притягательного чародея вела к более сильному потрясению художественного и научного мира, чем раскопки Помпеи из-под толщи пепла ста пятьюдесятью годами раньше. Где же те, спрашивали тогда, кто освободил грядущие поколения от власти Церкви и Аристотеля? Где же те, благодаря кому возродились науки и искусства после долгой ночи Средневековья? И вот он! Этого человека, этого непобедимого рыцаря и героя науки наконец-то узнали, обнаружив его в Леонардо, великом художнике и непризнанном мыслителе. Для детализации мифа годилась каждая мелочь. И прежде всего для подкрепления легенды следовало задействовать «Джоконду», загадочно улыбающуюся улыбкой сивиллы. Оттого ли она улыбается, что знает будущее? Ведь о том-то и шла речь: чтобы человек, которого уже, судя по его картинам, признали гениальным художником, мог еще что-то предвидеть про машины будущего, — это кажется немыслимым. Вот что притягивает публику. Художник, изобретатель, скульптор, но главное — чудотворец, прорицатель, превосходящий по силе Нострадамуса, одаренный острым зрением, позволяющим видеть грядущее. О нем говорят, что он обогнал свое время, что он человек, пробудившийся тогда, когда все прочие находились еще во власти сна.

Доказательства? Вот же они, в его записных книжках! Разве он не изобрел танк, летающую машину, геликоптер, парашют, шнекоход, подводную лодку, акваланг? Ему приписывают все на свете и даже больше, нимало не думая о его предшественниках, потому что по определению, в силу акта веры до него царила тьма, — пусть мы и перестали считать Средние века таким уж непроходимым мраком.

Снабженная подобными подпорками, популярность Леонардо да Винчи в XX веке только возрастала. В чинах научных божеств лишь Эйнштейну и Архимеду, хотя и по другим причинам, под силу с ним тягаться. Однако даже эти двое не могут и в малой степени претендовать на сравнимую с ним близость к семейному очагу. Потому что, если в домашней библиотеке есть только одна книга, поминающая идею науки, то эта книга содержит репродукции картин и знаменитых рисунков Леонардо да Винчи.

Именно среди них Ассоциация сезонных рабочих Manpower[10] нашла для себя тотем (символика не оставляет сомнений, что речь идет именно о божестве). Две человеческие фигуры наложены одна на другую: у первой — обнаженной — руки на кресте, а у второй видны только вытянутые и приподнятые вверх руки и широко расставленные ноги. Почему такой выбор? В одном рекламном ролике нам показывают две бригады — черную и белую, которые вместе выполняют некую работу, и мы понимаем, что по-другому ее выполнить было нельзя. В другом ролике перед нами предстает человек, страх которого испаряется, когда он обнаруживает, что незаменимого работника можно заменить. Вот что символизирует Леонардо и вот почему его выбрала Manpower. Леонардо да Винчи мертв, да здравствует Manpower, которая вернулась вовремя, когда все знания доступны человеку. Тот старый мир больше не существует (и не важно, что универсальное всезнание было иллюзией в XVI веке не менее, чем в XX), но его возрождение идет по пути создания «сетевой компетентности». В мире, построенном на гиперспециализации, божественная technoscience нуждается в напоминаниях, что она когда-то была человеческой.

Мебель Бернара Палисси

Бернар Палисси (1510-1589) — человек, сжегший свою мебель, чтобы изготовить керамику, — исчез из исторических книг. А ведь без него не обошлось формирование поколений школьников, которым он, как считается, привил склонность ничему не доверять и пытаться все проверить самому. Школьники разрывались между восхищением — еще бы, он посмел сжечь мебель, а им лепят пощечины за малейшую царапину на буфете в столовой — и изумлением: неужели столько усилий потребовалось, чтобы произвести несколько безделушек вроде тех, что в изобилии стоят на каминной полке у бабушки с дедушкой?

За четыре века до этого соседи Палисси задавались тем же вопросом. Если сегодня керамика возвращает себе репутацию авангардного, сверхпроводящего и чреватого «нобелевкой» материала, то в 1550-е на нее смотрели как на вспомогательный вид искусства, ради которого уж точно не стоило приносить в жертву тепло семейного очага. Если взглянуть из XX века, подобный выбор покажется еще более удивительным: в эпоху, когда Амбруаз Паре создавал современную хирургию, а Коперник описывал небесные круги, Палисси усердно мастерил тарелки, украшенные раками и змеями на позолоченной поверхности... Он провел десять лет своей жизни, разбивая терракотовые горшки, покрывая их мудреными смесями олова, сурьмы, осадочного пепла и перигорского камня, конструируя стеклодувные печи, которым скармливал в качестве горючего сначала столбы забора вокруг своего сада, а потом и столы, и дощатый настил с пола.