Последнее поколение - Юлия Федотова

…Последние выстрелы смолкли вдали. Агард позволил себе чуть расслабиться, самую малость снизить скорость — начальство не возражало. Гвейран влез из-под сидения, вернулся в кресло. Плюхнулся с размаху, под шеей почувствовал что-то твёрдое. Поковырял пальцами — вытащил осколок металла, пробивший спинку сзади, почти насквозь.

— От фугаса! — прокомментировал цергард, оставив бесплодные попытки убрать на место пулемёт: штатив заклинило намертво, стволы угрожающе торчали из прорехи окна. — Как по городу поедем — не представляю! Дурацкая какая-то техника! — и попросил Гвейрана. — Подвиньтесь пожалуйста. А то мне теперь и приткнуться негде.

«Приткнуться» ему мешала пулемётная станина, занявшая большую часть сидения. Гвейран потеснился слегка, на каждом из широких сидений «велардера» не то, что вдвоём — втроём можно было легко разместиться.

— А где ваши наручники? — спросил цергард рассеянно.

Наручники где-то затерялись. Гвейран честно пытался их найти, шарил под сидениями, и на сидениях — тщетно.

— Ну и чёрт с ними, — решил Верховный легкомысленно. — И так сойдёт. Вы же никуда не побежите?

— Не побегу, — согласился арестант. А куда ему, собственно, было бежать без документов и оружия? В топь? Бронзоггам в лапы? Хотя, почему «без оружия»? Тяжёлый металл офицерского «симура» оттягивал карман. Только какой прок в девяти пулях? — Вот, возьмите, — он подал пистолет хозяину.

Тот протянул руку, но вдруг тихо охнул. Потом потрогал правое плечо, удивлённо, даже с некоторой брезгливостью посмотрел на левую ладонь, перепачканную тёмным и мокрым.

— Тьфу-у, дрянь какая! А сначала совсем не чувствовалось! Даже не заметил!

Агард резко обернулся и тихо взвизгнул.

— Ой! Кровь! — птичье личико его сморщилось, губы задрожали, глаз наполнились слезами сочувствия — странная реакция для человека военного поколения, — Больно, да?!

— Не очень, — раненый небрежно махнул здоровой рукой. — Не отвлекайтесь, следите за дорогой.

— Как же?! Перевязать надо! Течёт! — не успокаивался юноша.

— Да ладно, само остановится.

Гвейран взглянул на рану.

— Не говорите глупости, — резко бросил он. — Такое кровотечение само не остановится. У вас есть нож? Надо разрезать рукав… Где тут у вас перевязочные пакеты? Да не вертитесь вы, бога ради, я сам возьму!

Рана оказалась неопасной, пуля прошла навылет, не задев кость. В военное время такие лечат амбулаторно, и если врач попадётся вредный, можно даже освобождение от работы не получить. Если бы только пострадавший обнаружил её раньше, и не потерял столько крови. Рукав чёрной суконной куртки был мокрым насквозь и уже начал застывать на морозе. В салоне больше не было тепло и уютно, ледяной ветер дул в разбитые окна, свистел в ушах.

— Так и замёрзнуть недолго, — пожаловался цергард, его трясло — зуб на зуб не попадал — и нестерпимо клонило в сон.

— Я сейчас! — засуетился мальчишка. — Моя шинель…

— Этого не хватало! — рассердился Верховный. — Чтобы вы заснули за рулём?

— Нет, я не засну! Вы не сморите, я крепкий! — он продолжал трепыхаться, одной рукой удерживая руль, кое-как высвобождая из рукава другую.

— Ели вы снимете шинель, я выкину её в окно, — ровным голосом обещал цергард, и подчинённый притих. Понял: не шутит, выкинет. Брезгует, наверное. Ну, конечно! Разве так можно — Верховный цергард в шинельке с плеча нижнего чина! Зачем полез, не подумав, дурак?! Что теперь о нём скажут? Бедный юноша совсем расстроился и сник.

Но он ошибался. Не брезговал Верховный, случалось ему не то, что с чужого плеча — с трупа одеваться. Просто он слишком хорошо представлял, какие испытания хрупкий организм «ребёнка болот» может вынести, какие — нет. Три часа на морозе и ветру, без верхней одежды убьют юного агарда непременно, и смерть его ляжет ещё одним камнем на душу, рядом со многими другими… Вот о чём думал цергард Эйнер.

А Гвейран с грустью вспоминал о своём узле с тёплыми вещами, что так и остался валяться на льду у подъезда. Вот бы сейчас пригодился!

… «Велардер» мчался по дороге, не останавливаясь на блокпостах. Тому, кто может позволить себе ТАКУЮ машину нет нужды предъявлять документы и пропуска простым постовым. Она сама — пропуск и документ. Даже если глянцевые бока испещрены вмятинами, стёкол нет вовсе, а из заднего окна зловеще торчат пулемётные стволы.

Младший агард Тапри роптал. В самом страшном сне он не мог представить себе, что настанет в его жизни момент, когда он осмелится перечить самому цергарду Эйнеру. Однако, случилось. Каждый раз, подъезжая к блокпосту, Тапри начинал канючить, уговаривать: давайте остановимся! Надо согреться, поменять машину, взять новый конвой… «Гони! — следовал короткий приказ. — В штабе согреешься». И он гнал — а что ему оставалось, и чуть не плакал, что вот теперь его сочтут слабым, не способным нести службу нытиком, раскисшим при первом же испытании! А разве он о себе беспокоился?! Да плевать ему на холод, он молод, здоров и вынослив, он и не такое готов вытерпеть во славу великого Отечества!

Но господин Верховный цергард Эйнер ранен, и не надо быть доктором, чтобы понять, как ему плохо, и если он вдруг умрёт прямо здесь, на разбитой глубокими танковыми колеями дороге в прострелянном «велардере», замёрзнет, бессильно привалившись к плечу вражеского шпиона — как будет жить дальше он, младший агард Тапри? Что скажет он всем бледным, изможденным девочкам из санитарных училищ и промышленных школ, всем слабым, болезненным мальчикам, вечно последним в строю, если седьмой справа портрет снова окажется заклеенным крест-накрест по диагонали траурными серыми полосками? Как они будут жить без НАДЕЖДЫ?

Эти мысли были невыносимы. Он не знал, как поступить. Совершить немыслимое — ослушаться приказа? Или выполнить приказ, но потом всю оставшуюся жизнь корить себя, что мог предотвратить беду, и не предотвратил? Такой сложной задачи жизнь перед юным агардом ещё не ставила. Он мучился, мучился, потом понял, что на него никто не смотрит, и в самом деле заплакал, неслышно, без всхлипов. Только слёзы текли по щекам, мешали видеть дорогу.

На самом деле, терзался Тапри зря. Цергард Эйнер помирать пока не собирался, просто спал. Конечно, было ему плоховато, и плечо болело всё сильнее, и промёрз до мозга костей. Но это всё не смертельно, по крайней мере, он сам так считал. Наверное, если бы зеркало заднего вида уцелело, и он смог бы увидеть себя со стороны, оптимизма бы у него поубавилось. Но своего решения, не показываться на глаза посторонним в таком плачевном виде, он всё равно не изменил бы. Этому учил покойный отец: «Запомни, сын мой, никогда, ни в коем случае подчинённые не должны видеть нас слабыми. Особенно — тебя».

Гвейран сидел тихо, старался не шевелиться. В какой-то момент машину сильно тряхнуло, и спящий сполз вбок, привалился к его плечу. Первым желанием было — оттолкнуть.

Недостаточный профессионализм — вот как это называлось. Наблюдатель не должен позволять себе никаких эмоций по отношению к объекту. Чтобы ни происходил вокруг, надо оставаться абсолютно бесстрастным и беспристрастным. Не иметь предпочтений, не давать оценок, не делить чужой мир на плохих и хороших, не искать виновных. Наблюдать и докладывать — ничего больше. Наука рад науки. Но это в идеале. На деле же…

Попробуйте остаться бесстрастным, когда вокруг гибнут ни за грош невинные, тысячами гибнут, десятками тысяч. Как избежать эмоций, когда на твоих глазах мучительно умирают те, с кем ты прожил бок о бок не один год, и ты не вправе их спасти, твоё дело — наблюдать и докладывать? Как не искать виновных, если ты знаешь их поимённо?

И как поступить, если один из них — обескровленно-бледный, измученный, с посиневшими от холода губами, спит на твоём плече? Пожалеть, как всякую живую тварь? Но это ведь по его приказу везут тебя — куда? В тюрьму? На штрафные работы? На расстрел?

Право, забавная была ситуация! Пустая ночная дорога и на ней в разбитой машине трое: арестант без наручников, вооружённый пистолетом, и двое конвоиров — один раненый и безоружный, другой вообще слова доброго не стоит. Интересно, чем бы кончилось дело, окажись на его, Гвейрана, месте настоящий шпион или диверсант?

«Велардер» занесло на крутом обледенелом повороте, взвизгнули тормоза. Цергард болезненно вздохнул, но не проснулся. Гвейран заглянул ему в лицо — уж не замерзает ли, в самом деле? У спящих «детей болот» всегда такие юные, беззащитные лица… У спящих, и у мёртвых. Такими юными и беззащитными их и сбрасывают в топь — тысячами по всей стране… Топь примет всех — и бледную, изможденную девочку из санитарного училища, и болезненного мальчика, с трудом удерживавшего автомат в слабеньких руках, и аристократически красивого молодого офицера в элегантной черной форме с веером золотых листьев на погонах… Только что это изменит? Если у чудовища девять голов, какой смысл отрубать одну?