Последний перевал - Алексей Котенев

Ванюшка помнит, как горели отцовские глаза, когда он привез во двор лобогрейку, купленную у своего бывшего хозяина Митрофана Кабыченко.

— Ванька! Принимай наследство! — орал он на всю улицу. — Теперь она твоя! Ты слышишь? Твоя! Довольно мироедам глумиться над нами! — Он был весь в поту, лицо горело огнем, редкая рыжая бороденка тряслась, как в лихорадке.

Потом отец привез старенькую сенокосилку, конные грабли и прошептал Ваньке на ухо, что съездит в Нерчинск и обязательно купит кое-что еще.

Хорошее настроение отцу испортил Степан Жигуров. Зашел он во двор чернее тучи, окинул взглядом имущество новоиспеченного богатея и разразился таким матом, какого Ванька в жизни не слыхивал.

— Ты что, подлец, делаешь?! — закричал он. — Позорить звание красного партизана? Эх ты, темнота сермяжная!

— А ты что, командир, испугался, что Епишка Ермаков досыта хлеба поест? Ты погляди на мои руки. — И он выбросил вперед свои избитые в работе руки со скрюченными пальцами.

— Но почему же ты морду воротишь от новой жизни? Почему в колхоз не вступаешь? Почему предаешь советскую власть, за которую мы кровь проливали? — спросил Жигуров.

— Ты советскую власть не трожь. Она мне тоже не мачеха, — ощетинился отец, как взъерошенный воробей. — Я хочу сполна получить с нее. А ты меня обратно за горло давишь. Не отдам я своего сына тебе в работники. Хочу сделать его хозяином. Ты нам что говорил, когда вел на Читу? «Кто был ничем, тот станет всем!» Я хоть неграмотный, а помню.

— А почему ты хлеб не сдаешь советской власти? Ты что, контра, хочешь уморить ее голодом?

— Ты за моим хлебом пришел? Хочешь узнать, где я его спрятал? Пойдем покажу.

Отец схватил Жигурова за рукав, потащил его под сарай и показал глазами на двойную крышу над овчарником, где он укрывал когда-то Жигурова от семеновцев.

— Вон там я запрятал свои мешки! Там! Там! Ищи своими бесстыжими глазами!

Жигуров побагровел, задрожал весь от гнева. Глаза его налились кровью. Схватив отца за грудки, прошипел в самое лицо:

— Так вот чем ты хочешь купить меня? Старой дружбой? Не купишь! Доверием моим пользовался, гад. А теперь крестовые дома строишь, машины покупаешь? Видно, не зря на тебя, мародера, доносили партизаны. Ну ничего, я все раскопаю. Я тебя выведу на чистую воду, стяжатель несчастный! И уж тогда пощады от меня не жди. Я тебя не буду таскать по судам да следствиям. Сам, вот этой рукой пристрелю! Ты слышишь меня, подкулачник?..

Он хотел схватиться за револьвер, но подскочивший Ванька больно укусил его за палец. Жигуров выругался, клюнул в мякину, где копошились куры, и стремительно вышел со двора.

Весь день отец как ужаленный носился по двору, не находил себе места — то забегал в амбар, то кидался в дом — и все что-то угрожающе шептал, тряс над головой кулаками. Ночью он развез все машины по дворам старых хозяев. Вернулся впопыхах домой и начал доказывать матери, что ему надо в эту же ночь уходить из дому. Ванька с полатей слышал их разговор.

— Решит меня Степка, решит, как пить дать, — шептал он в отчаянье. — У него рука не дрогнет. Уж я-то знаю его ухватку. Себя не щадил и меня не пощадит. Уходить мне надо, пока живой.

— Успокойся ты, — уговаривала его мать. — Может, все обойдется… Видно, не понимаешь ты чего-то.

— Замолчи! Я хоть неграмотный, а знаю. Хозяйство надо мотать, чтобы Степке не досталось. Весь мой труд он в коммунию заграбастает. Все до нитки по ветру пустит. Я всю жисть трубил. Ты погляди на мои руки. Он и Ваньку хочет заставить работать на людей. Я за Ваньку горло ему перегрызу!

В ту же ночь он загрузил бричку мешками пшеницы, привязал к ней коров, запряг лошадей и отправился в Нерчинск на ярмарку. Все продал там, вернулся на следующую ночь пьяный, веселый.

— Степка Жигуров хотел объехать меня на кривой! — кричал он, бегая по избе. — Хотел попользоваться моим трудом! Шиш ему с маслом! Дулю с маком! Со свету хотел меня сжить? Шалишь, братец! С моими денежками я нигде не пропаду!

Отец положил в сумку краюху хлеба, кусок сала. Сказал матери, что уходит из Ольховки на золотые прииска, а может, и подальше. Как только обоснуется, заберет семью. Надев на плечо сумку, кинулся на полати, растормошил Ванюшку, задышал винным перегаром:

— Сын мой! Кровь моя! Помни — о себе не думаю. Мне подыхать пора. Думаю про тебя. И знай: в лепешку расшибусь, но в работники тебя Степке не отдам. Клянусь всеми ангелами и архангелами.

Отец перекрестился и выбежал, ожесточенно хлопнув дверью.

А Ольховка зажила новой жизнью. В село пришел трактор, и Ванька с завистью глядел из окна, как чумазый тракторист, поблескивая белыми зубами, катал по улице таких же, как он сам, чумазых ребятишек. На высоком кедре у конторы коммуны установили громкоговоритель, и теперь по всему селу с утра до ночи разливались звонкие песни.

Ио Ермаковым было не до песен. Чтобы прокормить двух ребятишек, Авдотья променяла на хлеб отцовский тулуп, потом свой полусак, который надевала только по большим праздникам. Потом они сели на картошку да на лебеду. Мать плакала, ругала отца, называла его бегляком, чуть не беляком. Ванюшка защищал отца всеми силами и проклинал Жигурова, который, по его мнению, был причиной всех их несчастий.

Осенью в поповском доме открыли школу, которую назвали ШКМ [1]. Ванька, окончивший четыре класса, тоже хотел поступить туда учиться, но его не приняли, поскольку он не колхозник, а мест в тесной школе не хватало даже для колхозных ребятишек.

— Мой отец был красным партизаном! — со слезами доказывал Ванька, ворвавшись на школьный совет. — Он кровь проливал!

Степан Жигуров, присутствовавший там, сказал ему:

— Не проливал крови твой отец. Больше думал, как разбогатеть. Вот и докатился…

За эти слова Ванька выбил камнем окно в бане Жигуровых, сломал им в огороде тын. А потом пришел домой, забрался на полати и, кажется, впервые в жизни стал размышлять о несправедливостях, которые творятся в Ольховке. Взять, к примеру, его и Любку Жигурову. Чем он хуже ее? Что, спрашивается, эта Любка сделала полезного для людей? Пока ничего, ни одной крошки. А с ней носятся как с писаной торбой: в школу ее приняли в первую очередь, красный галстук на шею повязали. Дочь заслуженного партизана!

А он, Ванька Ермаков, бегает по деревне, собак гоняет. За веснушки на лице его дразнили:

Рыжий, рыжий конопатый!Убил дедушку лопатой.

А потом начали обзывать бегляком. За что? Выходит, слава отцов, и худая и добрая, падает на детей. Разве это справедливо? Обидно.

Еще хуже стало Ваньке зимой. Начались лютые холода. А хлеба ни крошки. Мать променяла на хлеб все что могла. Кляла сбежавшего отца. Но Ванька защищал его:

— Ты кляни Жигурова. Он во всем виноватый.

Фенька плакала, голодная. Мать собиралась идти с ней по миру. Феня соглашалась, но с одним условием: побираться не в Ольховке, а в другой деревне, чтобы не стыдно было. Идти в другую деревню Авдотья не решалась: заблудишься в пургу, погубишь девчонку.

Она сняла с плеча приготовленную сумку и пошла к Жигурову проситься в колхоз. Ее заявление обсуждали на общем собрании всю ночь, до третьих петухов. Многие ольховцы выступали против: шальной Епишка размотал хозяйство, сам небось глушит в ресторанах водку, а своих детей вешает колхозу на шею. Но Жигуров заступился за Авдотью.

— Жена с детишками ни при чем, ежели ей такой мужик попался? — доказывал он. — Может, его и в живых нет. Тут, сказывают, крушение было на нашей ветке, может, сгинул по своей дурости.

Семью бегляка приняли в колхоз большинством в один голос. В счет будущих трудодней Жигуров выдал Авдотье пуд муки, определил ее дояркой. В доме Ермаковых запахло, как и раньше, хлебом и молоком.

Весной Ванька подался на пашню — в родные курганы. Теперь в курганах было куда веселее, чем прежде. Народу — как на праздничной гулянке. День и ночь гудит трактор. На месте, где стояла их землянка, поставили перевезенный из Ольховки Митрофанов дом — полевой стан бригады. В нем теплынь и чистота. За всю пахоту Ванька не видал ни единого клещука. На курганах расцвели ярче прежнего марьины коренья. Ванька научился водить трактор, свободно поворачивал мощную машину и вправо, и влево и своим умением просто поразил приехавших в поле шекаэмовцев. Они бегали вокруг трактора, подпрыгивали, приплясывали, повторяли: «Мо-ло-дец!»

К началу учебного года шекаэмовцы с поля поехали в деревню на учебу. Ванька тоже поехал с ними. Ведь он теперь колхозник! Ехали на бричке, пели песни. Любка сыпала частушками. А потом кто-то нечаянно попрекнул Ваньку беспутным отцом. Ему бы смолчать надо, раз так получилось, а он, видно по привычке, взялся хвастаться отцом. Да так расхвастался, что всех удивил.

— Вы вот говорите, отец у меня непутевый. А он, между прочим, работает самым главным директором на золотых приисках!