След рыси - Николай Никонов

— Mi porti olla stazione in via...— он с трудом искал русское название улицы.

— На Мойку! — улыбаясь, сказала жена.— Поскорее, пожалуйста.

А он подумал опять, как хорошо, что не нужен переводчик, и вспомнил при этом со смехом, как в первое время их супружества они объяснялись по-английски. В первый год... Пока Надина осваивала итальянский. «Русская женщина просто чудо, просто клад»...— влюбленно смотрел на розовую, свежую, благоухающую здоровьем и молодостью щеку жены, ее тихо сияющий глаз и, не имея возможности сдержаться, сдвинул пышный мех манто, благодарно положил ладонь на нежное кругло-полное колено...

— О, Надина, моя королева,— сказал он по-итальянски и обрадованно увидел, что румянец жены стал ярче, хотя она часто, если не постоянно, слышала от него такие слова. Аверелли же подумал, что эта женщина, может быть, самая большая его удача, самый большой выигрыш у жизни, ведь в ней, в Надине, в детях, рожденных ею, стимул всех прочих его удач, его изворотливости, его работоспособности, его торговой смелости и расчета в стремлении обогнать и опередить подобных ему... «У кого жена — красавица, тому не нужен праздник»,— вспомнилась итальянская пословица, и он снова положил руку на это прекрасное, покорное и доступное ему колено.

Огромный новый зал, освещенный так, что после осеннего ленинградского неба он показался благоухающим и солнечно-летним, заполнялся быстро. Бизнес есть бизнес — он не терпит ни опозданий, ни промедлений, ни ротозейства, ни неточности. Кто поздно встает — довольствуется объедками... Бизнес неумолим... Здесь нет даров. Дар здесь — удача, основанная на длительном расчете и богатой интуиции, на знании психологии и знании дела. Сеньор Аверелли уверенно чувствовал себя среди привычного его уху разнообразия английской, немецкой, японской, французской, испанской речи. Зал заполняли представители больших фирм. Это были уважаемые фирмы... С многими в зале он был знаком, раскланивался, отпускал дежурные комплименты... И все-таки ощущал себя здесь, как ощущают, наверное, животные, умеющие за себя постоять, в соседстве с созданиями еще более мощными, богаче одаренными набором клыков, зубов, когтей и мускулов...

Жену Аверелли отпустил. Он старался не вмешивать ее в дело, и если советовался с ней, то лишь для того, чтобы лучше утвердиться в уже принятом решении. И жена благоразумно не совалась в то, что не понимала или понимала слабо...

Да, пусть поездит по Ленинграду, пусть что-нибудь купит. Что-то необходимое ей. А жена не только любила носить пуховую шаль, но предпочитала привозить из России даже не очень оригинальное женское белье. Аверелли и за это любил ее, иногда специально просил одеться, как русская женщина (баба), и она охотно исполняла его просьбу... Она была хороша во всем. Пусть поездит... Надина очень благоразумна, никогда не тратит слишком много, хотя он не скуп, и деньги у нее всегда остаются. Если бы эти деньги Джулии! Ха-ха...

Зал наполнялся. И уже появились аукционисты, правда, не всходя еще на кафедру-трибуну, они о чем-то совещались или просто болтали. Возле витрин и выкладок с образцами мехов толпились те, кто еще не успел насмотреться или сомневаться... А сомневаться на аукционе нельзя. Сеньор Аверелли всего лишь дважды спокойно прошелся у этих витрин, нужно было уточнить нечто, расположенное не там, не на стендах и не в витринах,— но внутри себя... И он с ленивым спокойным достоинством занял свое место, надел другие очки и погрузился в ожидание, словно бы в театре перед спектаклем, вслушиваясь в ту увертюру, которая предваряла нечто. Внешнее спокойствие — это также заслуга аутогенной тренировки. Главное умение торговца мехами—пеличчеро — не умение дешево купить, как думают многие, не умение вовремя остановиться, как считают неопытные участники аукционов, даже не умение выбрать отличный мех. Одно из главных качеств пеличчеро — знать, чуять, угадывать, на какой мех будет спрос и мода в ближайших сезонах. И здесь у Аверелли, пожалуй, не нашлось бы достойных конкурентов. Начав свой путь с мальчика на побегушках, с укладчика мехов в торговом доме Лучиа Сфорцано, где горы и груды ценного меха приходилось ежедневно перебирать, чистить, приводить в порядок, выкладывать в витрины под руководством опытных приказчиков, выкладывать и подавать так, чтобы мех играл, искрился, обвораживал и притягивал,— дело само по себе нелегкое, требующее таланта. А работа скорняком на фирме модного платья, где он постиг на тяжелом опыте подмастерья все тайны сбора, выделки, сшивания, раскроя мехов и научился понимать их подлинное качество и цену по едва слышному запаху, весу, эластичности, определять степень колеров, все кряжи, сорта... Может быть, он был прирожденный пеличчеро, как говорят,— от бога, но главное,— главное давал ему живой, острый, комбинационный ум изворотливого торговца, чутье, воображение (оно у итальянцев развито как будто наиболее сильно), и этого невозможно было постигнуть ни в магазине, ни у стола закройщика в ателье, нигде вообще...

Чутье — ему он доверялся, как шаман — не раз спасало фирму «Аверелли и сыновья» от краха и банкротства. Оно приносило ему основные барыши. Он любил вспоминать, как в пору повального увлечения норкой почти по бросовым ценам закупил на аукционе большую партию стандартного, как мир, старого, как вечность, туркменского каракуля. Он рисковал, он заслужил ухмылки презрения больших акул, но — выиграл, потому что через сезон грянула мода на каракулевые шапочки и манто у женщин, на воротники-пелерины у мужчин... Именно тогда через этот каракуль, давший ему семисотпроцентную прибыль, он встал на ноги... А какой доход принесла ему опять же тривиальная русская лиса-огневка! Volpe rossa! Кто, кроме него, смог догадаться, что рыжая лиса на годы станет всемирной модой?

Может быть, то самое чутье, которое, думал господин Аверелли, было всего-навсего учетом тонких мелочей, тех признаков будущего, которые никогда не проявляются явно и сразу и которые способны замечать лишь самые проницательные? Может быть, потому ой и стал хозяином фирмы и женился лишь в сорок пять (имеется в виду Джулия), что добрых тридцать, а то и все сорок лет он потратил на приобретение опыта и чутья, создание беспроигрышного дела, которое, как откровение, пришло ему однажды во время привычного и одинокого вечернего размышления на складе мехов. Откровения всегда просты до досадности... И он понял, рассматривая партию редких уже и тогда выдровых шкур, что натуральный мех — необесцениваемая валюта, что соболью накидку — Una cappo zibellino — будут ценить тем больше, чем меньше будет этих самых цибеллино, чем больше будет скудеть Земля живым миром, чем меньше будет на ней неосвоенных пустошей и лесов, чем больше будет на ней красивых женщин и мужчин, желающих подчеркнуть свое благородство, достоинство и достаток не менее благородным и достойным мехом.

О, пышный натуральный мех! Натуральный мех, за которым тщетно пока гонится, несмотря на все ухищрения, преуспевающая синтетика. Впрочем, Аверелли имел свои взгляды на синтетику: уже давно покупал акции известных фирм, и хотя его мечта сосредоточить в руках фирмы Аверелли всю торговлю натуральным и синтетическим мехом в Италии (или в Европе) еще была безмерно далека,, он не оставлял ее без внимания, как несбыточность. Любой шаг к цели приближает цель... Любой шаг... Любой шаг...

Аверелли прицельно поглядывал из-под очков.

Зал заполнился... Были здесь разные, однако в чем-то весьма сходные представители человечества: лысые и густоволосые, в очках-модерн и без них, блистающие старомодным золотом оскала и с новейшими челюстями из оргфарфора, которые делали очаровательно свежим и молодым даже противный рот поблекшего человека, а здесь и не было почти людей молодых,— люди в костюмах добротного респектабельного бизнеса, в штучных ботинках и галстуках и люди, одетые нарочито скромно, однако с повадками миллионеров, и, наконец, тот новый слой бизнеса, который еще рядится в дубленки с цепочками и дешевые, вроде джинсов, брюки — это самый опасный, но и самый быстро исчезающий вид, вылетающий навсегда из игры либо переходящий к вышеописанным типам... В чем же они были одинаковы? Не одинаковы ли в настрое лиц, выражении глаз, в том тяготении, что связывало их с грудами мехов и с кафедрой, на которую уже взошел главный аукционист, человек с никелированным молотком и внешне очень похожий сам, как бы отраженный от всех сидящих в зале. Аверелли понимал, что аукционист и не может быть иным. Как и все, сеньор Аверелли нацепил было на левое ухо улитку синхронного перевода, но тут же и снял, потому что по-английски он говорил вполне прилично да и по-русски перенял от жены вполне достаточно из той области, которая была ему необходима...

Торги начались.

И еще сильнее проявилось, отразилось, засияло на лицах всех присутствующих то общее, что в них было и что носилось тут в воздухе огромного зала. Оно осело, как желание, на лица всех, вытянулось в каждом взгляде, носе, ушах, руках с хронометрами на тяжелых браслетах, руках жилистых, нервных, волосатых, желающих, умеющих ловко считать и записывать, во всех их перстнях, ухоженных ногтях или зарубцевавшихся шрамах. Оно устремилось по направлению к грудам мехов, на связки разнообразно коричневых, искрящихся, поблескивающих, серых, голубых, огненно-рыже-красных, палевых, шелковисто черных, снежно белых мехов, шкур, всего, что осталось от некто и нечто, что еще совсем недавно резвилось в прохладных и свободных вершинах сосен и на еловом колоднике, скакало по опушкам и пряталось в норы, каталось в травах и мылось росой, радостно встречало солнце и провожало закаты, дышало и лесом, и волей, и жило бесконечностью того непонятного, но внятно счастливого, что составляло, овеществляло их суть и что черно обрывалось с громом и болью в пронзенном, пробитом теле, кончалось с отчаянным криком в чьих-то безжалостно черствых пальцах, в чьих-то сомкнувшихся неотступающих зубах...