Литературоведческий журнал № 32 - Александр Николюкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через десять лет после смерти М.Н. Каткова B. Розанов выступил со статьей «О постановке памятника М.Н. Каткову» (газета «Мировые Отклики». 1897. 25 июля), в которой сообщал: «В печати заговорили о постановке памятника Каткову. В добрый час!.. Катков давно стал знаменем, символом известных стремлений. Соединим их в одно: он есть символ всего центростремительного в нашей земле, устремляющегося к центру, к сосредоточению, – в противовес иным центробежным силам, также обильно развитым в нашей земле, – силам, разбегающимся от центра к периферии, стремящимся разорвать целость нашего сознания, целость истории нашей, наконец, целость нашей территории».
При этом Розанов рассматривает деятельность Каткова как часть общего движения в русской культуре и литературе того времени: «Катков был не один; в стороне от него, во многих частных вопросах расходясь с ним, но сходясь во всем главном, говорили Н.Я. Данилевский, автор “России и Европы”, Н.П. Гиляров-Платонов, И.С. Аксаков и только теперь начинающий получать себе истинную оценку К.Н. Леонтьев, автор сборника политических статей “Восток, Россия и Славянство” и нескольких замечательных брошюр».
Столетие назад Розанов сумел обозначить проблему, которая остается животрепещущей и в наше так называемое «постсоветское время»: «Много людей, в частности много их в литературе, которым претит идея единства и целости, да и всякого вообще величия России. Эти бедные люди, эти слабые умы и не подозревают, до какой степени мало свободы и самостоятельности в их мышлении. Они все – официозы, но одной и дурной стороны нового правительственного механизма у нас, под именем то “западников”, то “либералов”, они развивают одну слабую сторону в реформе Петра Великого: этот жест презрения к старине, который невольно вырвался у Великого Преобразователя России рядом с гигантскою работою ее укрепления и возвеличивания».
В том же 1897 г. Розанов начинает свою статью «О гимназической реформе семидесятых годов» (Новое Время. 1897. 5 авг.) с характеристики вклада Каткова в дело образования в России: «Десять лет, истекшие со времени смерти Каткова… дают нам повод остановиться на главном практическом деле, которое связывается с его памятью, системе классического у нас образования. Он не был ее организатором: едва ли он знал все подробности, с какими она осуществлялась у нас. Но, ссылаясь на примеры Англии и Германии, он если и не убедил всех, то заставил всех, от кого зависело практическое разрешение вопроса, поверить, что классицизм есть единственное для России средство стать умственно независимою страною, стать равною среди равных в семье просвещенных европейcкиx наций. Он дал этой системе победу как идее, как принципу – в противовес системе утилитарного, практического обучения».
Розанов ценил Каткова как «страстного консерватора», каким он стал с 1863 г. Но вместе с тем считал, что консерватизм не приспособился к условиям российского общества. «Весь наш консерватизм есть какие-то ископаемые допотопные чудовища, – считал Розанов, – совершенно не приспособленные к условиям новейшего существования… И посему вымирающие…
“Вымирающее” – Катков.
“Вымирающее” – Кон. Леонтьев.
“Вымирающее” – Ап. Григорьев и Н. Страхов.
Что же “не вымирающее”? Владимир Набоков <отец>, Оль-д'Ор, Кондурушкин. Эти “приспособлены к условиям существования”. Мелкая река и мелкая рыбка.
Боже мой, все мелеет. Вот ужас. Это не исторический переворот, это космологический переворот» («Сахарна». 17 ноября 1913).
Осенью того же юбилейного года Розанов написал большую полемическую статью «Катков “как государственный человек”», вошедшую затем в его книгу «Литературные очерки» (1899), в которой не соглашался с хвалебной статьей В.А. Грингмута, ставшего редактором «Московских Ведомостей» – газеты, которую много лет до самой смерти редактировал Катков. Розанов отметил «мечтательность ума, неопытность сердца, незнание действительности» у Каткова, с которым был знаком. Возражая против неумеренных похвал Грингмута, Розанов закончил свою статью, как всегда, многозначно: «Вот, мы, “искренно уповая”, как и г. Грингмут, “на Бога”, окончили анализ “идеала” и определили “великое” как малое, поставив на место его кой-что “малое”, но что и для Бога, а главное – для самих людей, есть истинно “великое”, оплакиваемое и возлюбленное».
Чтобы закончить с 10-летней годовщиной смерти Каткова, следует напомнить, что еще в 1891 г. Розанов направил в «Московские Ведомости» статью о необходимости сооружения памятника Каткову. Однако по поручению газеты Ю.Н. Говоруха-Отрок вернул ему рукопись, сообщив, что «Из агитации, направленной на сооружение памятника Каткову, кроме скандала, ничего не выйдет» (письмо Говорухи-Отрока к Розанову 13 октября 1891 г.).
В своей оставшейся неопубликованной при жизни книге «Мимолетное» Розанов дал 27 февраля 1914 г. характеристику роли и значения Каткова в русской журналистике: «…смертная часть Каткова в том, что он никому не был дорог…
“Нужен” – да; “полезен” – да; “великие таланты ума и пера” – да! да! и да!
“Великий стиль”: – о, конечно, да.
И все эти вещи не образовали даже крупицы бессмертия потому, что как лицо и лицу он никому не был дорог…
И он всеми забыт и никем не оплакиваем. А был великий человек…
В сущности, у русских это был единственный оратор “в пере”. Как известно, лично и конкретно он плохо говорил. Но он врожденно что бы ни делал, ни говорил, ни думал “про себя” – делал и говорил и думал ораторски. Он был внутренно весь оратор – сидя у себя в редакторском кабинете один, за лампой с зеленым абажуром… Если газетам для чего-нибудь стоило родиться, то только для Каткова, т.е. чтобы мог осуществиться Катков. Ибо Катков лично, но на кафедре утратил бы целомудрие и уже не был тем, чем ему удалось или посчастливилось быть: оратором, который не видит вовсе толпы, оратором без “публики”, которая глазами и аплодисментами съедает оратора и обращает его в мусор и ничто.
Катков – один у нас. И, м. б., он ни у кого не повторится. Место его, без всякого умаления, возле плеча Демосфена, и неизмеримо выше, нежели место Цицерона и, может быть, Питта. В нем было настоящее величие ума, характера и всей фигуры, он был постоянно серьезен.
Шутки, даже улыбки, – нельзя себе представить у Каткова».
16 июля 1914 г. Розанов в «Мимолетном» продолжает характеристику Каткова: «В Каткове было нечто непереносимо сухое. Помилуйте, – о человеке нельзя рассказать никакого анекдота: что же это за человек? Ни одного приключения – ни любовного, и никакого. Томительность – пустынная…
Я даже не понимаю, как будет введена глава “О Каткове” в “Историю русской словесности”. Нельзя вообразить, представить.
Не в этом ли суть, что взор Каткова был фиксирован на правительстве, а не на душе человеческой.
А ведь “правительства” – так преходящи… Ужасная участь. А все оттого, что без анекдота. Без веселости, без “физиогномии”. Маска – ужасная маска, гипсовая маска. И она рассыпалась».
Для Розанова всегда оставались живы университетские впечатления об имени Каткова (запись 31 августа 1915): «Конечно, нет в России грамотного человека, который при имени “Катков” выразил бы на лице недоумение, незнание.
ИМЯ
его есть
ГРОМ
И доселе. Но какой-то глухой, странный, особенный и безличный.
“Безличный?” – Да. Это – явление, событие, громадной величины и силы. “Но никто не запомнит лица”…
Катков говорил царям, правительствам – и те его слушали, ненавидимые им (Германия), боялись. Во всяком случае “слово Каткова” всех тревожило, смущало…
Помню в университете впечатление: профессору, чуть ли не Троицкому, пришлось упомянуть имя “Катков”… “Напр., тот-то, тот-то, Катков и еще другие”. Мы, студенты, все вздрогнули. И я подумал:
– Его никто не видел.
Он был мифом, “богом” и горою уже в свое время. Он был современником нам, “его никто никогда не видел”. Это-то и сообщало ему таинственность, что он наполнял собою улицы, говоры, газеты, журналы; и не было человека, который бы сказал: “Шел туда-то и встретил Каткова”, “был на вокзале – и увидел, как прошел к вагону Катков”.
“Прошел к вагону” слишком по-человечески: а Катков был “не человек”.
Гора.
Огромная.
Гремит. Все слышат. Лица никто не видит.
Удивительно. Но никто не рыдает. Не плачет.
Не вспоминает.
Горько.
Горько и страшно».
В статье «Суворин и Катков» (11 марта 1916) Розанов определил историческую роль Каткова: «Катков создал государственную печать в России и был руководителем газеты, которая, стоя и держась совершенно независимо от правительства, говорила от лица русского правительства в его идеале, в его умопостигаемом представлении».
Все опиралось на «золотое перо» Каткова. «В чем же лежала сущность этого пера? Нельзя сказать, чтобы Катков был гениален, но перо его было истинно гениально. “Перо” Каткова было больше Каткова и умнее Каткова. Он мог в лучшую минуту сказать единственное слово, – слово, которое в напряжении, силе и красоте своей уже было фактом, т.е. моментально и неодолимо родило из себя факты и вереницы фактов. Катков – иногда, изредка – говорил как бы “указами”: его слово “указывало” и “приказывало”. “Оставалось переписать”… – и часто министры, подавленные словом его, “переписывали” его передовицы в министерских распоряжениях и т.д. Что-то царственное; и Катков был истинный царь слова. Если бы в уровень с ним стоял ум его – он был бы великий человек. Но этого не было. Ум, зоркость, дальновидность Каткова – были гораздо слабее его слова».
