Война - Михаил Горбов

Стало уже смеркаться, а до нас было еще много путешественников, ожидающих своей судьбы. Ясно было, что до утра до нас не доберутся. Катя стала просить выпустить ее с Микушкой на улицу хоть на минуту прогуляться. Добродушный часовой согласился. Только потом мы узнали, что она, сидя на деревянных дряхлых ступеньках лестнички, ведущей в нашу тюрьму, запрятала под одну из них кое-какие драгоценности. Прошло несколько минут. Катя вернулась. Прошло еще много времени, сколько — не могу уже вспомнить, и все понемногу входили злые и страшные люди и уже почти в темноте куда-то уводили арестованных…

Помню, мы даже мало между собою говорили. О чем тут говорить, когда всякая малейшая надежда избежать общей судьбы исчезла. Да никто и не знал, какова эта судьба — что они, расстреливают? Выстрелов не слышно. А может, и не расстреливают? Может быть, просто осмотрят, отберут что поценнее и отпустят? Никто ничего не знал, никто ничего не мог даже предположить, с какой-либо долей вероятности. А время шло. Ужасно медленно. Казалось, что больше невозможно было терпеть такое напряжение. А что делать. Но вот забрали последнюю перед нами даму. На вопрос, где ее вещи, она просто ответила, что у нее никаких вещей нет и что она вообще и разговаривать «с вами, мерзавцами» не хочет. Ее вывели. Стало еще хуже. Следующая очередь наша, а дама эта только еще и раздражила этих мерзавцев или комиссаров, что одно и то же.

Прошло очень много времени, пока дверь вновь открылась. Сердце немного стало тише биться. Ну, сейчас все решится.

— Что вы, товарищи, все вместе, что ли? Что у вас тут? А ну, откройте этот багаж.

Что-то переменилось в обычном порядке обыска. Нас никуда не повели. Что случилось? Хуже это или лучше?

Яша открыл свой чемодан, тот самый, в котором был его мундир, да еще на самом верху. Было ли темно, устал ли этот посланный обыскать нас человек, — не знаю. Но он ничего не заметил, да и не смотрел как будто.

— А тут что? В этом кульке? Да черт с вами тут возиться! Вышибайтесь отсюда к чертовой матери! Бумаг, гады, набросали. Подбирай потом еще за вами. А ну, вышибайтесь, пока целы!

Просить нас долго было не нужно. Раньше казавшийся мне непосильно тяжелым чемодан показался мне перышком. Катя схватила Микушку и враз выскочила на лестницу. Успела-таки и свои жемчуга схватить из-под лестнички. На дворе прямо перед нами стоял все тот же рессорный экипаж, его, очевидно, никто не взял из-за дорогой цены. Мы в него — и ходу. Парень, им правивший, отлично понял, в чем дело, и лошади его, уже застоявшиеся, подхватили с места почти вскачь.

Что произошло? Что переменилось? Никогда мы на это ответа не получим, если не верим в чудо. Было уже почти совсем темно, но так глупо устроен молодой человек, что на радостях, вместо того чтобы поскорее уйти от опасности, он вновь начинает свои глупости. Нужно ли было в ту минуту орать нашими неверными голосами: «Боже, Царя храни!»

Проехав с десяток верст, возница наш, повернувшись к нам, сказал: «Уж вы, барчуки, помолчите. До последней красной заставы осталось недалече». Но красную заставу мы не встретили и через четыре часа были в Белгороде.

После разваленной большевиками России Белгород представлял собою полный контраст. Продовольствия сколько угодно. Белый хлеб. Прекрасное железнодорожное сообщение. Офицеры в погонах. Офицеры эти были из организованной немцами Украинской армии. А главное — чувство безопасности: томящее и по существу стыдное ощущение полного бесправия у себя же в стране кончилось. Кончилось, даже несмотря на то, что мы оказались в части России, занятой ее врагом. С немцами все-таки можно было говорить как с людьми, в случае чего — объясняться. А с большевиками это было совершенно невозможно. Мы знали уже по опыту, что такое произвольный арест и лишение свободы.

Конечно, мы не задержались в этом городе, спеша на юг. Два года спустя мне пришлось вернуться в него. Немцев уже не было, а с большевиками мы не шутили тогда. Роли переменились.

В Крыму мы нашли все в порядке, так сказать. К этому времени удалось найти квартиру на Аутской улице в самой Ялте. Домик этот принадлежал какому-то швейцарскому гражданину, уехавшему со случайным пароходом к себе. Он оставил мебель, с просьбой вернуть ему все после революции. Больше мы его, конечно, не видели.

Но если мы нашли какой-то внешний порядок в нашей семейной жизни, то нельзя было сказать, чтобы эта устойчивость была прочной. Что-то переменилось в воздухе. Стало тревожно, и это, конечно оттого, что общая военная обстановка сильно переменилась. Была уже осень 18-го года, и становилось ясно, что немцы войны не выиграют. А если не выиграют, то уведут свои войска из Крыма. Тогда что будет? Немедленно всю Украину и Крым займут большевики. И каждый из нас понимал, что это значит: поголовное истребление всей контрреволюционной, сбившейся в Крыму, России. Было мнение, что тотчас по уходе немцев в Черное море войдет союзный флот. Но придет ли он? Да и до тех пор, пока он (если только) придет, большевики успеют с нами справиться. Тревожно было в воздухе, как говорится. Ходили слухи о каких-то добровольческих частях, якобы борющихся с красными, но ничего конкретного никто сказать не мог. Говорили, что надо бы было организоваться на худший случай, создать отряды на Сивашах, укрепить Перекоп. Не было никого, кто бы мог это начать, да для этого надо было иметь оружие, чего немцы нам, конечно бы, не дали. Было мнение, что правительство гетмана Скоропадского уже настолько окрепло, что способно противостоять Красной армии. Но правда ли это было так? И вот по Ялте пошли сначала слухи, а потом прямо сведения об убийстве царской семьи. Сведения эти пришли с большевистскими газетами, проникшими все-таки в Крым. Впечатление это произвело страшное — царя убили, и не только его, но с ним и всю его семью. И мальчика не пожалели. Всех в погребе, в сибирском городке, перебили и трупы побросали в шахту. Многие плакали. Шли панихиды в церквах. Эти же газеты хвастливо говорили об уничтожении контрреволюционной гидры по всей России. Печатались речи Ленина и Троцкого, с приказом бороться за революцию без пощады. Приходили все новые и новые известия о зверствах и расправах. А если оглянуться вокруг, мы были совершенно беззащитными, уйди немцы, которым и дела до нас не было, а только до нашего провианта, — и всех нас ждало поголовное истребление.

И вот как-то раз приехал откуда-то в Ялту офицер Добровольческой армии и прочел небольшой доклад о том, что на краю области Войска Донского действительно существует крошечная Русская армия, дерущаяся с Красной армией под русским национальным флагом. Офицер этот звал поддержать эту армию, звал присоединяться к ней. Прочел доклад и исчез. Немцам, конечно, это не понравилось. Однако слухи о возможности борьбы с красными укрепились. Что-то где-то было. Мужчины старше меня — я это понимал — знали гораздо больше меня. Но что-либо узнать от них мне не удавалось, так как конспирация была вначале, по крайней мере, полная. Но вот как-то раз, идя по набережной, я наткнулся в буквальном смысле на двух, судя по их одежде, офицеров, прямо говоривших, что вербовочный пункт там-то. Лучших сведений я получить не мог и прямо туда и пошел. В небольшой комнатке, насквозь прокуренной, я застал целое собрание. За столом сидел офицер в полной форме. Глазам было трудно верить — не только в полной форме, но еще на его левом рукаве был пришит отличительный, еще не виданный знак: углом сшитые две ленточки, одна — цвета национального флага, другая — цветов императорского штандарта, а поверх всего была царская корона. Офицер этот записывал не в Добровольческую армию, значения которой он не отрицал, а в Южную армию. По его словам, эта армия стояла на границе области Войска Донского и начинала свои действия против красных. Ее девизом была полная и безоговорочная реставрация, никаких компромиссов. Революция должна быть подавлена любой ценой и трон восстановлен. Он тут же записывал добровольцев и предлагал сейчас же уезжать в эту армию.