За лесными шеломами - Юрий Григорьевич Качаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Веди меня к князю, — слезая с коня, сказал мечник.
Воин замялся:
— Не пождёшь ли, боярин, до утра? Князь Всеволод Юрьич нынче поздно воротился с ловитвы[3].
Кузьма Ратишич молча отстранил его и по торцовой мостовой пошёл к княжому двору. Боярин не раз бывал здесь и знал, где находится спальня князя. В покое перед спальней дремали на лавках трое молодых дружинников. Услышав шаги боярина, они поднялись.
«То добро, — про себя похвалил Всеволода мечник. — Юн, да осторожен...»
Один из дружинников, мальчик лет четырнадцати, несколько раз стукнул в дверь опочивальни и распахнул перед боярином створки. Сам он вошёл следом, держа в руке серебряный подсвечник.
Князь сидел на постели в халате цветастого дамасского шёлка, вглядываясь в неурочного гостя. Рядом с ним лежал обнажённый меч: Всеволод никогда не ложился безоружным, с тех пор как князья смоленские однажды взяли его сонного, тайком вступив ночью в Киев, где и прокняжил-то он чуть побольше месяца.
— Ну? — коротко спросил Всеволод.
— Княже и господине, — медленно начал боярин и покосился на отрока. — Я привёз недобрые вести.
Всеволод встал, подошёл к мальчику и взял у него подсвечник.
— Ступай, Воибор. Будешь надобен — позову.
Они остались вдвоём. Глаза Всеволода — ясные, будто он и не спал, — встретились со взглядом мечника.
— Говори!
— Твой брат, великий князь Андрей, убит. — Последнее слово Кузьма Ратишич произнёс еле слышно.
Всеволод отшатнулся и, словно от удара, прикрыл свободной рукой лицо.
— Убит своими же боярами, — продолжал мечник, — и во дворце своём же, в Боголюбово.
Всеволод слушал, опустив голову. На вощёном полу светлой дубовой плашки покачивались, как в зеркале, жёлтые лепестки свечей.
— Когда? — спросил наконец князь.
— Седмицу назад, июня двадцать девятого дня. Злодеи напали ночью. Сказывают, будто ключник Анбал, ясин[4] вероломный, унёс перед тем меч святого Бориса и великий князь бился голыми руками. Сказывают тоже, что тело брата твоего было брошено убийцами на дворе и долго лежало непогребённым.
Всеволод поставил подсвечник на стол, рядом с раскрытой греческой книгой, и провёл ладонью по спутанным русым кудрям, открывая высокий лоб. Потом князь опустился на колени перед образами.
— Господи вседержителю! — горячо и внятно прозвучал его голос. — Упокой душу раба твоего Андрея, укрепи и оборони нашу светлую Русь, не допусти войны братоубийственной!
Всеволод твёрдо положил на грудь размашистый крест и поднялся.
— Двое вас теперь осталось, князь, — тихо промолвил мечник. — Двое Юрьевичей на всей земле — Михаил да ты. Вам и быть на великом княжении киевском.
Всеволод покачал головой:
— Нет, Кузьма. Не люба мне Киевская Русь своими распрями. Два века пустошат её огнём и мечом иноплеменники, а того пуще — свои же! Злодейство тут вошло в привычку, и кровь человеческая почитается дешевле воды. Недаром покойный Андрей назвал Киев обителью скорби и предметом божьего гнева. Нет, не полуденной Руси суждено быть сердцем нашей державы — стучать ему там, на Севере!
— Скороспелое скоро и старится, — угрюмо возразил Кузьма Ратишич. — Киев — мать городов русских. И дед, Владимир Мономах, и родитель твой были великими князьями киевскими. Здесь твоя отчина!
Всеволод усмехнулся, слушая боярина. Да, это правда, Отец умер великим князем. Он домогался киевского стола всю жизнь и добился своего — за несколько лет до кончины. Когда Юрий Владимирович умер, киевляне не особенно горевали. Покойный князь Долгие Руки был для горожан чужаком, пришельцем из Северной, Залесской Руси, где, по их понятиям, жили одни язычники да беглые холопы. Кроме того, народ злобился на дружинников князя за их вымогательства и поборы. Вот почему после смерти Юрия Владимировича киевляне кинулись грабить его приспешников и многих из них перебили. Был разорён и дворец, и заднепровский дом самого князя. Горожане не пожелали даже, чтобы тело Долгорукого лежало вместе с прахом его отца, Владимира Мономаха, и великого князя погребли за чертой города, в Берестовской обители...
А теперь вот Кузьма твердит: Киев-де ваша отчина!
— Не знаю, как брат, а я пойду в Суздальскую землю, — после долгого раздумья сказал Всеволод. — Её в удел завещал отец нам с Михалком, да Андрей пренебрёг Киевом и взял Залесье себе. Теперь Андрей умер, а ростовцы, владимирцы и суздальцы неужто забыли присягу, данную отцу, и крестное целованье?
— Князь Михаил ждёт от тебя ответа, — сердито хмурясь, напомнил мечник. — Что велишь сказать ему?
— Я еду в Городец сам. Ступай, Кузьма, вздремни, пока дружина соберётся в дорогу. — Всеволод позвонил в бронзовый колоколец и сказал вошедшему Воибору: — Разбуди сотника. Пускай не мешкая поднимает людей.
— Обоз налаживать? — деловито справился Воибор. Вопрос означал: дальний ли будет поход?
Князь кивнул.
Когда солнце поднялось над землёю в полкопья, немногочисленная, но хорошо вооружённая дружина Всеволода выступила из Торческа. Всадники ехали по двое в ряд. Все они были под стать своему князю — молоды летами, да стары ранами, полученными от Степи, за Русским валом. Лишь мечнику Кузьме Ратишичу уже перевалило за тридцать, и потому в дружине Михаила его заглазно звали «старчищем».
Старчище, вислоусый и загорелый до черноты, ехал стремя в стремя со Всеволодом. На конце его копья полоскалась чёлка — красно-белый конский хвост.
— Что-то ты невесел нынче, Кузьма, — заметил Всеволод, покосившись на мечника. — Или жениться надумал, а Михаил не велит?
— Скажешь, князь, — проворчал тот. — Воину жена — что хомут для скакуна. Да и как тут семью заведёшь, когда вы оба такие неуёмные — дня на месте не посидите. Потому и дружина у вас холостая.
— То и ладно. Голосить вослед некому, и ребятишки на стремени не виснут.
— А негоже ты удумал, князь, — помолчав, сказал Кузьма Ратишич. — Бросил Торческ и оголил границу. Теперь вот степнякам открыта дорога на Киев.
Всеволод досадливо поморщился:
— Я киевлянам и так послужил довольно, да благодарности что-то не видывал. Пускай нынче о них у князей смоленских голова болит, они там хозяева...
Князь оглянулся. Позади пылил обоз и, прикованные к телегам, брели кощеи — половцы, взятые в полон при последнем неудачном наскоке на пограничные сёла князя. Дружина надеялась продать их где-нибудь на Днепре.
У дальней излучины дороги, блистая
