Бунтующий Яппи - Василий Богданов

Прокручиваю в голове эти размышления, нависая над круглым унитазом, в котором блестит и улыбается лужица канализационной водицы. Писать. Немедленно писать! Он обмякает в руках. Ну! Усилием воли направляю жидкость из мочевого пузыря в мочеиспускательный каналец. Каналья, давай же! Одна капля выкатывается вслед за другой, как маленькие горошины, сзади их нагоняет мощный поток, несущийся где-то внутри меня по слизистому тоннелю. Пссс-сссть. Сильная струя разбила зеркальце на дне унитаза. Да!

Смываю. Рука привычным движением откручивает краны. К девяти должен быть уже на работе. Кран мелко подрагивает, выплёвывает воду толчками. Вода разбрызгивается между стенок девственно-белой холодной ванны. Мгновенно жгутом сворачивается воронка. Что изменится, если приеду, скажем, к десяти? Или вообще не приеду? Отвернул средний кран. Душ сопит. Ванна наполняется клубами пара. Через минуту стены исчезают, комната как бы раздвигается, и всё уже плавает в пару: зеркальца, бритвенные приборы, зубные щётки, тазики, полотенца. Осторожно, чтобы не обжечься, пробую ногой воду. Кипяток! Чуть холоднее. Явственно представляю себе офис. Солнце медленно нагревает пыль на лакированных столах. Угол. Целое нагромождение углов. Правильные геометрические формы. Моё рабочее место в одной из комнат Термитника. На столе – чёрная подставка с канцелярскими принадлежностями: циркуль, скрепки, ножницы, степлер, дырокол.

Аккуратные квадраты бумаги формата А-4 разложены на столе. Некоторые чистые, другие испещрены чёрными буквами. Буквы-буковки-буквицы – букашки, сожжённые увеличительным стеклом и скрюченные в агонии. Я сижу – жалкий длиннорукий горбун перед голубоватым глазом монитора. Стучу. Мелькают исковые заявления, договоры, доверенности, бесконечные базы данных. Кто бы сказал мне в детстве, что придётся пускать себя в расход из-за такого… Тело, розовое, неуклюжее, вскарабкивается на край ванны, подбирает непослушные конечности, выгибает спину дугой, выставляя перламутровые гребни позвонков, и с глухим стуком переваливается вовнутрь. Ай! Визгнули нервы ошпаренной кожи. Горячо! Та-а-ак. Теперь хорошо. Теперь отлично. Душ-ш-ш-ш-ш…

– Сколько в городе душ?

– Ни души.

Так надо отвечать. А то если скажешь: «Три души», – душить будут ровно три раза. Пить хочется, а вокруг ни души – все спят. Сейчас бы минералки, или кислого квасу из бочки, или воды «Буратино», а то горло ссохлось, и нёбо растрескалось, как земля в пустыне. Я сижу на стульчике. И Руслика тоже загнали спать после обеда. «Через часик», – так они сказали. Руслан выйдет через часик. Интересно, это долго? Когда ждёшь чего-нибудь, то всегда долго. Часик, наверно, меньше, чем час. Кто придумывает имена? Вот Руслик – тот Руслик, костлявый, с худыми лягушечьими руками и яйцеобразной головой, стриженной бобриком. А меня зовут Глеб. Глеб, ну и имечко! Слово – обрубок, слово – кирпич, слово – хлебная корка! Глеб, Бгле, Гелб, Глбе, Лбег – крошатся буквы. Не может быть, чтоб я был Глеб.

– Здорово, Миха!!! – гаркнул Руслик. Он не зовёт меня Глебом. Говорит: имя корявое. Почему-то для него я – Миха.

Руслик – мой закадычный друг. Что такое «закадычный», я не знаю. Но так говорят. Я потрогал себя за кадык. А у баб нет кадыка. Руслик ковылял по коридору, приволакивая ногу. Значит, опять ранили. У него папа – военный. Он подарил Руслику ремень. Настоящий. Солдатский. Из кожи. А на пряжке – звезда! Раз Руслю пороли этим ремнём. Он говорит: на мягком месте остались отпечатки звёзд. Больно, наверное, но здорово, когда на заднице – звёзды, а на каждой – серп и молот!

И я сказал:

– Шла Матрёна с тестом,

Упала мягким местом.

Чем думаешь?

А Руслик засмеялся и сказал:

– Жопой!

– Ты жопой думаешь!

А Руслик не понял:

– Почему?

– Потому что сам сказал. Я спросил: чем думаешь, а ты – жопой!

Руслик хихикнул

– Глеб-гле-бгле-бгле, – говорю. – Что я только что сказал?

– Глеб.

– А если быстро, то выходит – Бгле.

– Скажи лучше быстро «катить», – осклабился Руслик.

– Катить-катить-катить, – затараторил я. – Титька!

– Титька! – радостно подтвердил Руслик.

Титька – хорошее слово или плохое? У мамки они есть. А у коров называется вымя.

– Ранили меня, браток, – озабоченно пожаловался Руслик.

Он опустил тяжёлую руку мне на плечо. А я его поддержал. Он чуть с ног не падал от потери крови. А рука у него в царапинах. Кожа на пальцах сухая, скукоженная, как у курицы. Под ногтями грязь.

И я спросил:

– Куда?

А он:

– В ногу. Хочешь позырить?.. – Когда он говорит, то губа у него задирается.

Интересно, он нарочно так делает? А изо рта пахнет ириской.

– Давай!

Я помог ему добраться до стула. Он сел и стал медленно разматывать бинты. Все в зелёнке.

– Уже Серому сегодня показывал, – важно сказал Руслик и поморщился, отдирая присохший бинт от коленки.

Вспухшая рана открылась во всём великолепии. Она ещё не успела зажить и обильно выделяла клейкий жёлтый гной. Рваные почерневшие края были обожжены изумрудной зелёнкой. Торчало бело-розовое мясо.

– Сколько гноища… – Руслик не скрывал отвращения и гордости.

А я завидую:

– Баско! Аж до мяса!

– Кого там – до кости! – сказал Руслик, ревниво пряча рану под наслоениями бинтов. – Сейчас уж всё почти заросло. В голову целился контр-р-ра, а попал вот… ещё б чуть-чуть…

Мы вышли на крыльцо. Жарко. А Руслик-то и говорит:

– Собирай народ в войнушку играть.

А как это, собирать-то? Я выставил вперёд руку с отогнутым большим пальцем и загорланил:

– Собирайся народ, кто в войнушку идёт, собирайся народ, кто в войнушку идёт, собирайся народ… Руслик, нет никого.

А Руслик сказал мне:

– Пускай. Я, чур, Чапаев!

И спорить тут бесполезно. Он и рубашку носит, не продевая руки в рукава, чтоб больше было похоже на Чапаева. А ещё у него – сабля. Волочится следом, стукаясь о ступеньки крыльца и выписывая загогулины. Чапаев был с усами. Я приставил к Русликовой задравшейся верхней губе лихие закрученные усы. Руслик подбоченился и сверкал голубыми глазами. А саблю вытащил и занёс над головой. Чапаев! Может, завтра я буду Чапаевым. И Руслик сказал, что может быть. Но потом я подумал и говорю:

– Чур, я Ленин. Ленин главнее Чапаева.

Про Ленина рассказывали в садике. Он щурился и любил детей.

– Ты не можешь быть Ленином, – серьёзно возразил Руслик, – в Ленина играть нельзя.

– Кто сказал?

– Папа.

– Почему?

– Потому что Ленин – наш вождь, а настоящая фамилия у него – Ульянов, – объяснил Руслик.

– Вожди только у индейцев бывают и у первобытных людей.

– И Ленин был вождь, – уверенно возразил Руслик. – Он ГЕНИЙ, а ты простой человек, поэтому ты не можешь быть Ленином.

Может, я тоже ГЕНИЙ? Надо будет проверить. Потому что, если я ГЕНИЙ, то я могу быть Ленином, который главнее Чапаева. И я спросил:

– А кем мне быть?

Пока я точно не узнал, гений я или нет.

– Ну, можешь быть Щорсом или Котовским, – свеликодушничал Руслик, – или Петькой. Точно, ты будешь Петькой!

И тут же я представил себя Петькой. В тельняшке и бескозырке, а из-под неё лез лихой чуб. Эх, яблочко, да на тарелочке!

– Петька не был матрос, – пояснил Руслик.

– А кто?

– Орден… ординарец.

– Пусть я буду ординарец и немножко морячок. С Авроры. Эх, яблочко, да куды котишьси-и-и! К чёрту в лапы попадёшь да не воротишьси-и-и.

Руслик нехотя согласился. А я сказал:

– А про Котовского я анекдот знаю.

– Какой?

– Матершинный.

– Тогда рассказывай.

Я рассказал, и Руслик залился тоненьким ржаньем, как жеребёнок.

Мы пошли вдоль стены. Чапаев – впереди, а Петька следом. Стена старая. Деревянная. На ней написано «Любка – свинья», а ещё «Маша + Валик = любовь и дети». А Чапаев-то и говорит: «Осторожно, Петька, белые близко». Я не видел беляков живьём, а только в кино. Один раз мне показалось, будто я видел беляка, хотя я не уверен. Он был в сером костюме. Усики у него щёточкой. В глазу злое стёклышко. Я подумал: «Беляк! Надо бы вызвать милицию». Но он уж ушёл. А если узнают, что я видел Беляка и упустил, то скажут: «Товарищ, вы провалили задание». Вот бы его поймать! Тогда, может, дадут звезду героя. А если дадут две звезды, то на родине поставят бюст. Всего-то две звезды надо получить. А бюст – это памятник, только по грудь. Летят самолёты – салют Мальчишу! Плывут пароходы – салют Мальчишу! Идут пионеры…

– Ложись! – Чапаев растянулся на земле и меня повалил рядом. Я уткнулся носом в перегнившие листья. Сырость!

– Беляк! – горячо шепчет в ухо Чапаев. Пахнет ириской. А когда проснёшься, то изо рта пахнет противно.

– Где?

– Ну, вон-вон… – Чапаев высовывает голову из-за угла и тут же прячется.

– Я тоже хочу позырить.

– Тебе нельзя, – говорит и ещё сильнее прижимает моё лицо к земле, – тебя засекут.