Девять унций смерти - Сергей РАТКЕВИЧ

Тяжелая рука у подгорного владыки. Истинно гномская, иначе и не скажешь, чтоб его…

Нет, ну как же вышагивает, мерзавец… будто по своей земле топает. Да нет, не по земле даже. По своему дворцу. Он как бы одевается во все, что его окружает. Надевает эту дорогу, как сапоги, накидывает этот лес на плечи, словно плащ, и надвигает на голову небосвод, словно огромный гномский капюшон.

«Ох и будет нам с этими гномами…» — секретный агент не стал качать головой, она и без того болела.

Когда Великая Корона улетела в кусты, Якшу внезапно стало удивительно легко и тихо. Словно вдруг захлебнулся тот нескончаемый, нестерпимый крик, в котором он прожил всю свою жизнь, даже не замечая этого. Крик захлебнулся, исчез, рассеялся, стих, стих навсегда, а спустившееся молчание острой сталью ритуального ножа перерезало незримые путы, словно пуповину…

Якш почти физически ощутил, как по его лопаткам побежали первые трещинки, так трескается дурной, бросовый камень, когда земля ворочается во сне. Вот она повернулась еще раз, еще… дрогнула, кашлянула, вздохнула и закашлялась как следует, тяжело и надрывно, сотрясаясь до самого своего основания, до глубей подгорных, не ведомых никому, кроме Богов, обитающих там, где кирка ни единожды не ударила в камень. Кашель земли, тяжкий и надрывный, сотрясал мир. Якш ощущал, как с его спины рушатся огромные глыбы, с треском сшибаясь между собой, раскалываясь и грохоча. Вскипая стремительным обвалом, вослед дурному камню устремился добрый, низринулся и смолк. Все стихло. Якш стоял посреди молчания, не ощущая ничего, кроме боли в спине. Страшно болели также лопатки и загривок. Особенно загривок.

«Владыка не ест, не спит, не трахается, он только неустанно заботится о благе своих падких на заговоры подданных…»

А теперь не заботится. Совсем. О них теперь есть кому позаботиться. Хвала «безбородому безумцу», который все это придумал, Джеральду и человечьему Богу, которые на это согласились, Невестам, которые вовремя взялись за ножи, и собственным подгорным Богам, которые не мешали.

«Да ведь я ж люблю их, — думал Якш об оставленных гномах. — Люблю… но как же я от всех от них устал!»

«Владыка не ест, не спит, не трахается…»

«Больно-то как, а?! И как я раньше терпел все это, особенно загривок?»

А он теперь может есть, спать и трахаться, не нужно ему больше ни о ком заботиться. Так вот что случилось, когда он корону-то выкинул! На самом деле оно раньше случилось, еще там, на Великом Совете, просто он тогда не понял, не осознал, не до того было. Он ведь и ушел так, таким странным образом, не потому что и в самом деле понял, а просто для того, чтоб Джеральду не проигрывать.

Это не он вернул мне корону, короновал меня — ишь хитрец какой, думал небось, я не пойму! — это я, я швырнул ему под ноги целый народ, и какой народ — мастера, воины! — чем не королевский подарок?!

А возвращенную тобой корону мы и вовсе никак не ценим, мы ее в грязи валяем. И вообще — играйте, дети, в своей странной песочнице со смешным названием Олбария, пересыпайте в нее песочек из другой, той, что звалась Петрия, авось неплохие куличики выйдут, а я пошел. Куда? А вот куда захочу, туда и пошел!

И только теперь, когда вышеназванная корона полетела в зеленые олбарийские кусты, только теперь Якш не понял даже, а скорей ощутил — ощутил, чтоб понять, запомнить раз и навсегда — как рушится, обдирая кожу, громадными неподъемными глыбами рушится с его спины целый народ… народ, который он носил на спине, словно был огромным сказочным чудовищем, которое еще и не такие тяжести носить может, носил, не ощущая и не замечая этого. Не замечая застарелой боли, что сейчас яростно вгрызается в загривок, боевыми молотами разламывает затылок, огненными когтями дерет лопатки… а ведь ее меньше, этой боли, ее гораздо меньше, чем было, она уже тает, словно лед на солнце. Ее было так много, что просто невозможно было заметить. Ее было так много, что она уж и не болела.

«Но ведь я же не чудовище? Или все-таки…»

Якш вздохнул.

«Как же я все-таки всех вас люблю… Глупых, гадких, сварливых гномов… Вот теперь, когда вы все не сидите у меня на шее, я могу вас просто любить!»

Бывший Владыка не сразу понял, что плачет, и долго с немым удивлением рассматривал слезинку у себя на руке.

«Вот как, оказывается, рождаются заново!»

Якш шагал прежним решительным шагом, а по щекам его текли слезы, которых он нисколечко не стеснялся.

Владыка оплакивал прошлое. Безродный скиталец Якш стремился навстречу будущему. Настоящее торной дорогой ложилось под ноги. Шелестела листва, и пели птицы.

— Берт, самые лучшие и доверенные из твоих агентов…

— Уже посланы.

— Я надеюсь, у них хватит деликатности…

— Я приказал вмешиваться только в самом крайнем случае.

— Роберт, ты хоть одну фразу своему королю дашь договорить?

— Ну разумеется, нет, ведь я уже могу на нее ответить! Кстати, мне тут принесли одну штуку, быть может, вас это заинтересует… сир?

Джеральд ухмыльнулся.

Роберт вытащил из мешка корону Владыки Якша. Джеральд аж в лице переменился. Роберт не стал усмехаться, лишь кончики его губ… или это только показалось?

— Берт, с ним что-то случилось? — обеспокоенно спросил Джеральд. — Да нет, что это я, ты бы мне сразу сказал, но…

— Он ее выбросил, Джеральд, он ее просто выбросил… — тихо сказал Роберт, сразу став абсолютно серьезным.

— А твои люди подобрали, — добавил король.

— Да.

— Ты догадался.

— Я даже догадался, где он ее выбросит, но… все равно не могу поверить, что он сделал это, — ответил лорд-канцлер.

— Я не догадался, но верю, — сказал Джеральд. — Верю, потому что понимаю. Сохрани ее, Берт.

«Что же ты такое понимаешь… король? — спросили глаза лорда-канцлера. — Почему он эту проклятую корону-то выбросил?»

«Он понял, что свободен, — ответили глаза короля. — Немыслимое, невероятное, почти невозможное для любого из владык счастье — любить окружающих тебя просто оттого, что они отличные ребята, а не потому, что они подданные, беречь и защищать их, повинуясь зову сердца, а не ледяному голосу долга. Господи, как же это… недостижимо».

На какой-то короткий, страшный миг Берту показалось, что его король, его обожаемый Джеральд, сейчас просто развернется и уйдет, уйдет вслед за Якшем, точно таким же жестом отбросив собственную корону, уйдет, не оглядываясь, вслед за несбыточным счастьем и вечной тоской всех королей, если они не придурки и не сволочи… за обычным счастьем простых людей — быть просто собой, и никем другим.

Это такая малость, это кажется таким незначительным, мимолетным, этого и вовсе не замечаешь… пока не лишаешься. Пока высокое предназначение или несчастная судьба не швыряют тебя в поток встречного ветра. И первое, что замечаешь, когда приходишь в себя, насмешливая ухмылка судьбы: ну что, дурень, попался?