Время Ноль - Юрий Красавин

Осознав это, он чуть не заплакал от горя, словно старик был ему родным. Чирков сам удивился своему горю, но совладать с чувством не мог, смахнул слезу. Будто разминулся с дорогим человечком, и теперь уж им не встретиться никогда. Горько было от мысли, что в эти три года он, Чирков, мог быть не один — рядом жил бы еще один человек. Если б с ним поделиться банками в солидоле — жил бы и сейчас. Разговаривали бы.

Старик лежал, как и подобает покойнику, одетый в смертную белую рубаху, в опрятные синие брюки и в новенькие валенки. У изголовья его гроба стояли иконы: Нерукотворный Спас, Сретение, Николай Чудотворец.

Возле икон расставлены были два блюдечка, и в каждом застывшие лужинки воска — все, что осталось от сгоревших свечей. Еще много икон висело по стенам, и показалось Чиркову, будто большая лампада только что погасла от того колыхания воздуха, которое произвел он, вошедший.

В избе этой оказалось много книг с печатями сельской библиотеки. Но старик, по-видимому, перед смертью читал только Библию — она лежала рядом с ним и очки на ней, а рядом — маленький молитвенник.

Умерший был сед совершенно и худ. Восковая бледность не портила его лица, а придала ему выражение благородства. Наверное, он умер от голода, потому что ничего из съестного не было в этом доме — ни корки хлебной, ни чашки крупы.

На закладке Библии Чирков прочитал:

«Завещание. Я, Просекин Николай Сергеич, 84 года, похоронил свою семью, всех соседей, всю деревню. Нашедших меня прошу предать земле по-христиански. Крышка гроба возле сарая. Могила вырыта. Храни вас Господь, люди добрые. Аминь».

Чирков постоял в этой избе. Зачем-то перекрестился неумело на иконы. Вышел и долго сидел на крыльце. Потом обложил избу хворостом да соломой и поджег. Когда изба уже занялась вся, он, будто вспомнив, вбежал внутрь — там было дымно, огонь гудел на чердаке — подхватил лежавшую возле покойника Библию и выскочил вон.

В сенях ему показалось, что сзади кто-то сухо кашлянул, но вернуться Чирков уже не мог. Да и зачем!

Мало ли что может померещиться!

Уже весь багровый от пожара, стоя перед ним, открыл книгу наугад и стал читать вслух:

— «Сказал я в сердце своём о сынах человеческих, чтоб испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные; потому участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё — суета! Всё идёт в одно место: всё произошло из праха и всё возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх и дух животных восходит ли вниз, в землю?..»

Чирков перелистнул, окинул взглядом пожар и продолжал читать уже молча:

«И обратился я, и увидел под солнцем, что не проворным достаётся успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие удаляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».

Чирков подумал, пожал плечами, ещё подумал, ещё раз пожал плечами и, размахнувшись, бросил книгу в огонь.

Оглянулся — возле сарая стояла прислоненной к стене крышка гроба. Она была выстругана, судя по всему, не вчера и не месяц назад, а гораздо раньше: доски уже утратили свежесть. Он зачем-то отнёс эту крышку к горящей избе и тоже бросил в огонь. Причём и сам себе не смог бы объяснить, зачем это сделал. Бросил, и всё тут. И ушёл, не оглядываясь.

Когда-то, ещё на первом году жизни в одиночестве после Времени Ноль, стал он отмечать крестиками на календаре прожитые дни, как Робинзон Крузо зарубками на столбе. Но поскольку иногда впадал в забытьё, от которого отходил медленно, то не мог потом определить, сколько суток проспал, и счёт дням потеря. Воспрянув от глубокого сна, он видел себя сильно похудевшим, с отросшими ногтями — значит, прошла неделя или более.

После огненных похорон того старика Чирков уснул, едва вернувшись домой. Долго ли, коротко ли он спал, трудно сказать, но проснулся ночью от обвального шума, писка, шороха, треска. Несколько секунд лежал, не соображая, что к чему; рука привычно нащупала цевьё автомата.

Шорох и шум обтекал его логово, как река обтекает остров. Что это? Наводнение с ледоходом? Нет, в шорохе слышался многоголосый писк живых существ.

Чирков осторожно встал, по-кошачьи мягко шагнул к окну-иллюминатору и отпрянул: под мутным светом с небес через поляну, пересечённую дорожками из бетонных плит текла серая масса, это была неисчислимая крысиная рать. А отпрянул Чирков потому, что в окошко-иллюминатор заглядывало их сразу несколько, тыкаясь отвратительными мокрыми мордочками как раз к его лицу. Их черные круглые глазки, острые зубы — всё источало злобу и свирепость.

В отвращении и панике он приоткрыл окошко, вставил дуло автомата в щель, как в бойницу, и нажал на спусковой крючок. Поднявшийся писк, казалось, заглушал звуки автоматной очереди. Перед его окном образовался клубок, в котором переплелись живые и мертвые. Он сменил рожок у автомата и снова поливал свинцом крысиную рать, не отрывая пальца от спускового крючка, пока палец не занемел. Патронов было много — их ли жалеть! Сменил рожок и в третий, и в четвертый раз. Нет, вражеская рать не разбегалась, а только еще больше свирепела, как те собаки. Крыс, наоборот, становилось все больше и больше, словно каждая мертвая делилась на несколько, части эти в свою очередь становились крысами. Во всеобщей суматохе живые поедали живых и мёртвых — Чирков это ясно видел.

Он захлопнул окошко, устало откинулся к стене, прислонился к ней спиной, зажал ладонями уши, чтобы не слышать отвратительный, характерный писк неостановимо жрущих хищников. Он представил себе, какую мясорубку устроил перед своим логовом — всю эту кишащую гадость, это кровавое месиво. Зачем он стрелял! Наверняка полчища крыс прошли бы мимо, надо просто переждать.

Крысиное нашествие продолжалось всю ночь. Казалось, ему не будет конца. Чиркова посещала паническая мысль: неужели крысы обосновались здесь навсегда? Тогда они рано или поздно доберутся до продуктового склада и там — как знать! — учуют мясной запах и не успокоятся до тех пор, пока не уничтожат штабеля обсолидоленных банок. Значит, над жизнью его нависла смертельная опасность.

Чирков обдумывал тактику ведения войны с крысами. Надо добраться до цистерны с горючим, разлить его по всей территории, потом поджечь. Нет, не годится.

Выставить в дверной проём гранатомет и стрелять, нет, вряд ли разбегутся. Если б он умел водить бронетранспортер! Вот уж подавил бы, да как доберешься до гаража, где «броня»!

К рассвету шум и писк стали ослабевать и как бы удаляться, потом затихло все. При первых лучах солнца Чирков осторожно приоткрыл дверь, выглянул — его удивила полная тишина. Все, что росло вокруг, было вытоптано или обглодано — трава, кора деревьев, поверхностный слой почвы. Сквозная просека уходила через лес в одну и другую сторону — страшный след прошедшей крысиной рати.

Наутро после крысиного нашествия Чирков заметил вдруг: на тыльную сторону ладоней из-под рукавов наползает волосяной покров. С недоумением закатал рукава — обе руки по локоть и выше были в шерсти. Ну, не такой, как у собак или овец, однако же ненормально это!

Он разделся донага и внимательно осмотрел себя: густым волосом были покрыты ноги, руки по груди и животу они даже кудрявились, но особенно густы были на плечах — словно овчина легла да и приросла.

Чирков совсем упал духом. Он подумал, что дальше-то станет еще более волосат, чем ныне, а в таком виде уже не сможет жить среди людей, когда те появятся. Если появятся.

Он стал озлоблен, нервен, все время ждал очередного пагубного для себя происшествия, все время был настороже. А сознание собственной волосатости мучило его неотступно, даже во сне.

Шло уже третье лето после Времени Ноль. Небо теперь чаще прояснивалось, хотя никогда не бывало чистым. Солнечный диск довольно четко проступал сквозь облачную пелену, и наконец-то тени ложились на землю, то есть заметны стали, чего давно уже не бывало.

Чирков ходил по окрестностям, примечая ростки одичавшей ржи; грибов и ягод было много, но они имели жесткий, железистый вкус. Яблони в деревнях тоже одичали, плоды их были зелеными, без румянца, и густо покрыты бородавками.

Однажды, в день довольно жаркий и душный Чирков подходил к реке в таком месте, где ранее не бывал, и, вздрогнув, замер: ему почудились человеческие голоса, младенческий и женский. Сквозь прибрежные кусты он увидел в отдалении у противоположного берега молодую женщину, стоявшую на мелководье с малышом. Она плескала на него водицей, а он хныкал и оглядывался на берег, а там сидел мужчина, тоже раздетый и курил.