Кто звал меня? - Александр Щёголев

Оказывается, это страшно, если с размаху. Жаль, полюбоваться сделанным нет времени: оставшиеся двое суетятся, храбро орут, но я уже здесь, я коротко взмахиваю мечом, и стриженая голова влажно шлепается на стол. Надо же, не промахнулся! Точно в шею — оказывается, это не менее любопытно, — и воинственный матерный клич обрублен. Еще короткое движение! Но теперь получается плохо и грубо, лезвие с равнодушным хрустом входит суетящемуся телу в бок, и тело мгновенно успокаивается, падает на колени, стоит, качаясь, тогда я берусь поудобнее за рукоять, — обеими кистями сразу, — принимаю устойчивую позу лесоруба, неторопливо прицеливаюсь и рублю. Спокойно, аккуратно — будто дрова. Кафельная плитка раскалывается от удара. Невообразимо, фантастически красиво…

Да, я не обучен фехтованию! Ну и что с того, если я понял главное правило: не сомневаться до и не смотреть после. Да, я пока не настолько сроднился с покорившейся мне сталью, чтобы неотразимый ее полет сопровождался божественным пением — едва слышным свистом, знаком высшего мастерства. Зато я хорошо выучил обязательное условие победы — не думать ни о чем… С клинка скупо капает, из кусков недоучившихся патриотов толчками выходит жизнь. Все правильно.

Где ты, старик? Кому ты звонил, какую новость просил передать? Может быть, ту, что я вернулся?

Он выползает откуда-то снизу и скулит мне в ноги с трусливой радостью: мол, здорово ты их, хозяин, никогда такой жути не видал, а сам я, мол, как раз выяснил для тебя все, что нужно, специально из-за этого и звонил в секретариат, ты ничего такого не думай, хозяин, нет, просто Бригадир сейчас в Кремле, у них там ночное бдение по случаю завтрашних выборов, он ведь опять вскарабкался на вершину, правой рукой Нового заделался, так что здесь рядом эта сволочь, очень удачно получается, далеко за ним ходить не надо, а я человек маленький, с меня спрашивать нечего, не я тебя предал, не я, не я, внучкой клянусь…

Острием меча нежно приподымаю его голову и смотрю ему в глаза. Там — ничего. Стекло и гипс. Он застывает на четвереньках, как и полагается истинному другу детства, он тщетно строит улыбку, неестественно задрав носатое лицо, он старается освободить подбородок от мертвящего прикосновения. Фискал, дешевка, юдоазиат. Жалеешь себя, грязный хóвер, тоскуешь, что не успел удрать? Продолжая глядеть ему в глаза, надавливаю на рукоять. Неопрятная старческая шея благодарно откликается — стремительной алой волной. Но мне уже не интересно, я ухожу, не оглядываясь, с удовольствием слушая, как хлюпает под офицерскими ботинками теплая кашица, я чувствую, я точно знаю — с потрудившегося клинка капает, капает, капает…

Раньше мне никого не приходилось убивать. Если не считать того бородатого дядю-интернационалиста. Того, который поймал меня в подворотне, предложил поиграть в войнушку, вложил в мою руку револьвер и дал боевое задание — пробраться к баррикаде, что была на перекрестке, и пальнуть в плохого командира. Я согласился, но сначала испытал оружие на нем самом, вложив в пальчик всю имевшуюся ненависть. До сих пор помню, как это громко — впервые спустить курок. А затем действительно пошел на перекресток, чтобы остаться там до конца, — вместе с другими героями Января, — ведь ради этого я и сбежал из теплой квартиры, украв у соседки гигантский кухонный нож. Правда, был еще один дядя, в пенсне, который утащил меня в первый попавшийся подъезд, который кричал, что детям на баррикадах делать нечего, но тот, скорее всего, не умер, поскольку я ткнул его ножом слабо, неумело, лишь бы отвязался… Однако давно это было. В год подлого убийства Ленина. В год, когда русский народ поднялся с колен. А потому — дядю интернационалиста не считаем. Итак, раньше мне не приходилось убивать, дураку, трусу, интеллигенту. Прожить жизнь, не познав, как прилипает к хозяйским ногам холуйская кровь — смешно и глупо. Но сегодня ночью я освобождаю себя от мирских условностей. Во сне можно все, товарищи. Особенно если учесть, что я уже похоронен вами и терять мне нечего. Верно, Петро? Молчишь, иуда. Верно, любимая жена моя? Говоришь, зря я своего будущего зятя зарезал? А что мне еще оставалось, старая ты дура! Вы же первые начали, твари теплокровные, почему-то не пришлись вам по нраву восставшие останки детского писателя, вам всем, братья евразийцы, так что не обижайтесь теперь. Страшные сцены с вашим участием хорошо успокаивают мечущуюся в белой горячке душу. Каждый новый эпизод ясно показывает: нет, не угасла фантазия того пьяного интеллигента, который бесконечно бредит сейчас всеми вами, валяясь непонятно где и непонятно в каком виде…

Но как вам удается сразу узнавать меня, если сам я вижу в зеркале только истлевшие мощи? Бред, бред и бред. Может, потому что вы всегда ждали моего возвращения? Может, потому что зрение ваше обострили долгие годы страха? Впрочем, это неважно. Главное — в ином. ОН со мной, мой друг, мой раб, ОН поит жизнью мои высохшие руки, ОН тяжко лязгает, в ритм шагам подпрыгивая на моем железном плече. Вдвоем мы сочиним такую сказку, перед которой померкнут готические сюжеты.

Сказку?

Вот оно! Нашел!.. Я нашел тебе имя, — ликуя, сообщаю светящемуся в сумерках мечу.

Соавтор…

Нарекаю Соавтором — будь им, не откажи заскучавшему писателю. Ведь я обожаю раздваиваться, распадаться на части, чтобы становиться затем единым и неделимым, люблю играть в чужие судьбы, баловаться словами — весело, но всерьез. Забыли, сволочи? Как я мистифицировал читающую публику, написав «Повести Просто Так» от лица якобы двух авторов, которые прямо в тексте перебивают друг друга, дерутся за перо, бумагу, пихаются возле пишущей машинки и так далее… Впрочем, сейчас будет честно. Мы сочиним с тобой роскошную концовку этого сна, мы не разочаруем Его — Того, Который…

Который Дал Мне…

Того, Который Дал Мне Силу.

Вперед! Хватит мыслей. Меня ждет Бригадир Правды, он объяснит мне все, освободит мою грудь от бурлящих вопросов. А потом — о! — потом я пригну этого властолюбивого карлика к полу, подниму светящийся Соавтор повыше — и…

Моросит дождь, перед служебным входом мокнет серая туша мясовоза. Водитель резво вываливается из кабины, бежит куда-то, оскальзываясь — очевидно, ему я тоже не нравлюсь. Что ж, автомобиль мне очень кстати, иначе пришлось бы возвращаться на Никольскую. Залезаю внутрь, заново изучаю управление. Стартер и здесь отсутствует, двигатель запускается с помощью ключа — забавное новшество, впрочем, уже освоенное мною в предыдущую поездку. Завожусь, еду.

Еду по площади — нагло, открыто. Трудятся стеклоочистители, Соавтор смирно лежит на двух соседних сиденьях…

Как попасть в Кремль? Можно разогнаться и на полном ходу воткнуться в какие-либо из ворот… Нет, бесполезно, чугунные плиты даже не почувствуют этот удар. Тем более, за первой линией металла есть и вторая. Можно попытаться перелезть через стену, предварительно угнав пожарную машину, но пока я занимаюсь поисками, ночное бдение в Теремном дворце закончится, и хозяева земли русской разъедутся кто куда. Или поступить проще — разбить ворота собственноручно, точно так же, как прочие встававшие на моем пути преграды? Вдруг получится? Хотя бы вот эти, Спасские — главные ворота на главной площади.

Неприступные створки открываются сами. Сегодняшней ночью мне везет чуть больше, чем той, прошлой, оставшейся незавершенной. Это хорошо. Выкатывается большой белый лимузин, и я плавно сворачиваю к нему, не снижая скорость. Ишь ты, наверное, правительственный. Отличный конь, еще одна мечта сорокалетнего сочинителя, возомнившего себя невидимой властью. Кто внутри — непонятно. Надеюсь, не Бригадир Правды, это было бы слишком просто. Перед столкновением вижу разинутый в немом вопле рот водителя — где-то внизу, у каменной мостовой, — вижу розовые ладони, прилипшие к боковому стеклу лимузина, затем принимаю удар и мчусь дальше, к башне, под арку, во тьму тоннеля, а смятая железная коробка остается сзади, отброшенная за ненадобностью на газон. Не лезь под ноги, компаньеро! Охрана бежит вдогонку, запоздало стреляя, но я уже пронзил кирпичную толщу насквозь, я уже здесь, у вас, принимайте гостя.

Мимо монастыря — на вольные просторы Ивановской площади. Пустынно и тихо. Мимо колокольни, мимо Двенадцати апостолов, прямиком к Колымажскому въезду.

Ага, вот и конец тишине! Шеренга безликих теней спешит наперерез. Неужели меня встречают? Что ж, польщен. Быстро же они опомнились, псы казенные, прекрасная выучка. Впрочем, внезапно грянувшая пальба заглушает все постороннее — и шум двигателя, и дождь, и мысли. У них автоматическое оружие, у меня — только раздирающий грудь вой. Руль больше не подвластен мне, автомобиль уводит влево, влево, влево. Нет, не удержать — переднее колесо пробито. В стеклах расцветают аккуратные паутинки, одна за другой. За стеклами бешено мелькает. Патриаршие палаты надвигаются, загораживают собой небо, свирепая неодолимая сила швыряет меня вперед, в пустоту и сырость, пробивает моим лбом ветровое стекло, но тут все кончается, потому что внешний мир уже неподвижен. Из капота выплескивается пламя, рвется в кабину, и я прыгаю в раскрывшуюся от удара дверь.