Именем Республики - Григорий Фёдорович Боровиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При слабом колеблющемся пламени свечки огромная церковь была похожа на высокую пещеру. Выступали из темноты иконы, блестя золотом и серебром; казалось, ожившие строгие лики святых осуждающе смотрят на людей, осмелившихся нарушить ночной покой. Высоко, под самым куполом, вспорхнули голуби, захлопали крыльями. Со свистом упало и со звоном разбилось о каменный пол стекло. Тимофей и Степка вздрогнули, а отец Павел невозмутимо пробасил:
— Сколько раз говорил я тебе, Степан, чтобы разорил гнезда под куполом. Гадят на пол.
— Никак не залезешь туда, — оправдывался Степка. — Разве из ружья их перестрелять?
— Из ружья!.. В церкви-то?..
Когда вошли в алтарь, отец Павел взял серебряный крест, поднял его перед Тимофеем и Степкой.
— Клянитесь на кресте, что сохраните в тайне наши деяния и словеса, кои изреку я вам.
— Клянусь! — прошептал Тимофей.
Степка молчал.
— А ты?
— И я клянусь, — проговорил Степка, тряся лохматой бородой.
— Клянитесь же, что уста ваши не разверзнутся даже при пытках каленым железом, огнем, петлей.
Тимофей и Степка повторили слова клятвы.
— Клянитесь же, что сердца ваши не поддадутся соблазну богатства.
Отец Павел говорил о муках, которые ожидают клятвопреступников.
— Целуйте крест!
И священник поднес холодный крест к губам сначала Тимофею, потом Степке, затем заговорил вполголоса:
— Ленин распорядился изъять из церквей драгоценности и отдать их Америке за хлеб. В любой день к нам могут приехать комиссары. Верующие не захотят отдать украшение храмов божьих. И мы будем виноваты перед прихожанами, если позволим увезти драгоценности. Мой долг священника, а твой, Тимофей, церковного старосты — быть верными храму. Ты, Степан, — церковный сторож, тоже служишь верующим. Мы должны скрыть от Советской власти самое ценное, а что подешевле — придется отдать. Помните, что нас строго покарают, если мы не сохраним все в тайне. Поняли?
— Поняли.
— Как не понять!
— Ну, приступим с благословения господа-бога.
Отец Павел размашисто перекрестился, достал заранее приготовленные мешок и толстую конторскую книгу, раскрыл ее и прочитал:
— Чаша-дароносица, серебряная, золоченая, с драгоценными каменьями, подарена купцом Сарафанниковым. Давай ее, староста!
Тимофей откинул парчовое покрывало, открыл дверки ларца, вынул три чаши.
— Вот эту в мешок, — сказал отец Павел и сделал карандашиком пометку в книге.
За чашей пошли в мешок большой серебряный крест с золотой цепью, золотые ложки для причастия, драгоценные сосуды для приготовления «крови и тела Христа». «Кровью Христовой» называлось церковное виноградное вино, стоявшее в алтаре в огромных бутылях, а «тело господне» пекли из пшеничной муки.
Покончив с укладкой в мешок золотой и серебряной церковной утвари, отец Павел молча вышел из алтаря, кивнул на большую икону.
— Придется начать с богородицы.
Степка приставил к иконостасу лестницу, залез, открыл стеклянную крышку иконы, обернулся на попа, ожидая приказаний.
— Скидай оклад! — скомандовал священник, и густой бас его гулко раскатился по церкви.
Степка подковырнул листовое серебро, оно легко отстало вместе с маленькими гвоздиками.
— Как же, батюшка, — произнес Тимофей, тяжело дыша. — Заметно будет, что оклад снят.
— А мы фольгой серебро-то заменим. В описи не указано, что оклад из листового серебра.
Когда с иконы Николая-чудотворца был снят нимб[3], отец Павел приподнял мешок:
— Пуда два будет.
Он распахнул рясу, вытащил из брючного кармана портсигар, закурил.
— Отец Павел! — удивленно воскликнул Тимофей, показывая глазами на папиросу. — В церкви-то!
— Забылся, прости господи, — пробормотал священник. — В волнение пришел, согрешил. Ну, ладно: мой грех, мой и ответ.
Вскоре отец Павел сидел дома, в комнате с плотно занавешенными окнами, подчищал и переделывал записи в книге церковного имущества. Осмотрев исправленные места через лупу, захлопнул книгу, вышел на кухню, где сидел Степка, дожидаясь распоряжений.
— Тебя покормили? — спросил он ласковым голосом.
— Поел, батюшка.
— Вот что. Отнеси-ка это Тимофею, — подал он Степке книгу. — Пусть до завтра побережет. А завтра чтобы в церкву принес. Да пораньше, до свету. А потом запрягай, поедешь со мной.
— Куда же в такую ростепель?
— Путь не дальний, к полночи воротимся. А насчет ростепели — бог милостив, авось не утонем.
— А куда поедем-то?
— Не твое дело! — сердито ответил отец Павел, и Степка увидел, как вспыхнули гневом поповские глаза. — Много хочешь знать. Ступай!
Степка послушно взял книгу, ушел.
Вскоре они выехали.
— Держи на Знаменку!
— Ладно.
Отец Павел, закутавшись в овчинный тулуп, сидел в санках рядом с драгоценным мешком, прикрытым сеном, а Степка вертелся на козлах, правил лошадью. Когда выехали в поле, отец Павел предостерегающе сказал Степке:
— Если у тебя в голове есть что дурное насчет мешка, то смотри! — И вытащил револьвер.
— Что вы, что вы, отец Павел!
— То-то! Сейчас время, сам понимаешь, какое. Брат на брата руку поднимает, сын на отца.
Дальше ехали молча. Полозья глубоко врезались в рыхлый снег, лошадь напрягалась изо всех сил, тяжело дышала.
От Успенского до Знаменки всего лишь пять верст, а конца дороге не видно. От медленной езды да шарканья полозьев о мокрый снег отца Павла стало клонить ко сну. Веки закрывались сами собой, но он мотал головой, чтобы разогнать дрему. Мало ли что на уме у Степки! Ночь темная, дорога глухая... Пристукнет сонного да и заберет драгоценности. На всю жизнь хватит. С таким богатством можно и за границу скрыться.
Тревожные мысли прогнали сон. Отец Павел открыл глаза и обомлел от страха...
Из темноты показался человек с ружьем. Он приближался, рос на глазах.
— Гони! — вскрикнул священник не своим голосом и стукнул Степку кулаком по спине.
Степка ударил по лошади кнутом, дико гикнул, и лошадь из последних силенок пустилась вскачь. На нее, не переставая, сыпались удары кнута, а на Степкину спину опускались здоровенные кулаки.
— Гони! Гони!..
Но вот, наконец, показался лес и на опушке его монастырь, со всех сторон обнесенный, как крепость, высокой каменной стеной.
Ворота наглухо заперты. На нетерпеливый стук Степки отозвался сердитый голос:
— Кто тут? Чего надо?
— Отопри! Отец Павел из Успенского.
Звякнула цепь, половина ворот приоткрылась, и монах, высунув голову, спросил:
— Отец Павел?
— Я... я, Варлампий. Неужели не узнал?
— Вот токмо узнаша. Игумен изволили уже не единожды справляться о
