Крушение антенны - Николай Огнев

Понурые дворовые постройки почесали в затылках, сдвинув пушистые, нежные кроличьи шапки на слепые брови окон; утро подумало, помолчало, вгляделось в грязный дворовый снег, в конский неубранный навоз, в глухой, неуклюжий поворот лесной дороги, и вдруг — рывком, отдаваясь в низеньких стенах домиков — прыгая по крышам и разбегаясь куда-то в грустную ткань нагих деревьев — закувыркались слова:

— Да провались вы вместе с вашей антенной, на кой она мне прах, сторожить я ее вам нанялся, едреныть, что ли?! Па-ду-маешь! И-и вылупили в небо кукиш с маслом, и-и думают нивесть что! Ан-тенна! Теле-граф! Штаны бы себе раньше починили, едреныть!

Тогда из слухового окна выдвинулась всклокоченная рафаэлистая голова и визгом надрывным заколотила о пушистые, покорные крыши:

— Да ка-ак ты смеешь по-матерному ругаться, а? Ты знаешь, что за это — расчет, а? Ты пойми, — ведь, здесь — дети! Дети! Дети!

Человек в грязной серой шинели выскочил в ответ из конюшни, поднял голову вверх:

— Вот дак дети! Вот дак дети! Кажного женить пора. Детский до-ом! У Виктора усы в поларшина, девок на кажном шагу прихватывает! Детский до-ом! Ка-лония! Тьфу! — и, вглядевшись в свой плевок, спокойно: — А расчет без месткома не имеете крепостного права. Прошли эти времена.

Слуховое окно с шумом захлопнулось, потом опять открылось, и — зловеще:

— Я созову школьный совет, Стремоухов. Ты так и знай. Управа найдется. По-матерному ругаться нельзя.

— Созывай.

Человек в слуховом окне оглядел окрестности, пробормотал: — "все ж таки, кто сломал антенну", — и, толкаясь головой о балки чердака, полез вниз, в дом. А там уже

в клубах холодного пара громыхала в столовой очередь — за хлебом стучали кружки, надувался пыхтеньем громадный самовар и за обычным:

— С добр-утром!

— Не толкайся.

— Отстань.

— Не пищи.

— А ты не лезь.

— Холодно-то как.

— Добр-утро.

чей-то визгливый голосок в хвосте очереди пропел:

— А Шкраб опя-ать френч разорвал!

Но Шкраб торжественно и не обращая внимания:

— Дети! Кто сломал антенну?!! Кто смел сломать антенну?!!

не получив ответа:

— Антенна сломана и лежит на земле. Стеклянная изоляция, конечно, лопнула. На кой шут учить тогда азбуку Морзе, не понимаю. — Кто ломает антенны? Какая нечистая сила ломает антенны? Это уж вторая сломанная антенна.

Грузно сел за деревянный пропаренный стол, уткнул бородку в руку, услыхал приказ: "локти снять со стола", сдернул локти и ощутил перед собой большую обычную кружку с горячим чаем; большим куском хлеба тюкнули об стол. Тогда, словно вспомнив что-то, поднялся, подошел к другому столу:

— Агния Александровна, опять Стремоухов дерзит. Подействуйте хоть вы на него, бога ради. Сил никаких нет.

Агния Александровна встала, закуталась крепче в потертый платок, вышла наружу. Утро еще не веяло весной, грозилось морозом, метелью. Прошла в дворницкую, там у стола сидел Стремоухов и писал. Смутился, написанное спрятал. Спросила грустно:

— Опять у вас, Иван Петрович, нервы шалят?

В ответ — грубо:

— А какого чччорта он лается?

— Это Леонид Матвеич-то лается! Стыдно вам так говорить.

— Конечно, лается. Будто я у него антенну сломал. Стану я антенны ломать, как же. И без того — делов, делов… не оберешься.

— Вы ему должны простить; ведь, издерганный, нервный человек, всем известно.

— А я не издерганный? А я — не нервный? И потом… да ну его к чччортовой матери!

— Если будете ругаться, я уйду.

— Не буду я ругаться.

— Вы — словно ребенок; с вами и нужно поступать, как с ребенком.

Подошла, погладила по голове.

— Ну, Иван Петрович, ну, Ванюша: извинитесь вы перед ним: ну, что вам стоит?

— Ладно, извинюсь. А жить не буду.

— Куда же… в деревню?

— Хоть в деревню.

— Деревня вам ничего не дает, сами говорили. И потом… С кем вы в деревне в шахматы будете играть; Леонид Матвеич в деревню ходить не будет.

— И леший с ними, с шахматами. Все равно: сказал уйду — и уйду.

В минуте напряженного молчания заколебалась-заискрилась-замучительствовала странная линия; казалось, перешагнешь ее — и нет возврата, все пойдет по-новому, да так, как не шло никогда в мире: широко — вольно — просторно, легко задышит грудь… Но

— Что ж? Вольному воля, Иван Петрович.

— Вольному воля, Агния Алексанна.

Вышла, постояла на крылечке дворницкой, вдохнула крепкий, с морозом, ветер, пошла в дом. Чаепитие кончалось:

— Ты приготовил по математике?

— А я историю не сделала.

— Передай кружку.

— Дежурный, чаю.

— Я думаю, все-таки, что царь Борис играл личность в истории…

— Личность в истории… Роль, роль личности в истории… Дурак!

— Сам тетеря.

— Ба-атюшки! А у меня реферат не кончен. Ну вот, пол-странички не дописала… И совсем забыла.

— Деж-журный, чаааю!

Подошла, нагнулась к лохматой голове:

— Он извинится, только больше служить не будет, уйдет.

Шкраб вскочил:

— А это еще хуже, — кем его заменить? Лучше пусть не извиняется…

Сорвался с места, хотел бежать в дворницкую, да окликнули с дальнего стола:

— Леонид Матвеич, пробуйте радио.

Не понял:

— Какой там радио, когда антенна…

— Антенну водрузили, все в порядке.

— А… в изоляция?

— Изоляция цела.

Подошел поближе, не шутят ли; нет, спина у Коли Черного такая надежная, крепкая; пятнадцать лет парню, а хоть сейчас в солдаты: просмоленая, морская кость, от погибшего на фронте отца-матроса в наследство досталась. Набил полные щеки хлеба, жует-торопится: боится, до звонка не поспеет.

— Почему же… так быстро?

— А разве долго нужно? Позвал Сережку, набили поперечину на запасной шест, я слазил, да и прикрепил. А проволока цела.

А Сережка — напротив, тоже жует словно на перегонки:

— Фик ли копаться… ням-ням-ням… На урок опоздаешь.

Агния Александровна сзади:

— Сережа, сколько раз говорено, чтобы не произносить слова "фик".

— Я и не произношу… ньгам-ньгам-ньгам… я только так сказал…

Но уже с чердака, из слухового окошка, выглянул Шкраб: верно, антенна высилась на ближайшей сосне, гвоздила хмурое, смутное небо, чуть заметно покачиваясь от ветра. Бросился в телефонную; как всегда наедине, любовно погладил самодельный распределитель, надел на ухо подвязанную на веревке телефонную трубку с ненужной разговорной чашкой и тотчас же в трубке запищало, затэнькало, запело:

— Тэээээээ-тэ-тэ-тэ… Пиии-пи-пи… Пи-пи…

Сошел в столовую, там ватажно, с грохотом вставали из-за стола, крикнул в гам:

— Дежурные, к радио! Кто дежурный?

— Коля Черный и Мара.

— Коля Черный и Мара, к аппарату.

— Действует, Леонид Матвеич?

— Работает… Молодцы, ребята.

Первый разговор в телефонной.

Комариным писком:

Вагоны-вагоны… погрузили-погрузили… в Петроград… доставлены в Москву…

Низко, часто, ясно, без хрипа:

Стокгольм-Стокгольм… следите радио… лед начинается у Гохланда… задание не может быть выполнено… комра-комра-комра…

— Коля, что это за слово: комра?

— Не знаю, Марочка.

— Я не Марочка, а Мара. Сколько раз говорила.

— Мара. Успеваешь записывать?

— Кое-что пропускаю.

…ледоколы могут встретить вас не раньше марта тчк… советую в лед не входить, а ждать на якоре в безопасном месте прихода ледоколов… советую слушать — отвечать на вызовы.

— Это пароходы предупреждают.

— А кто предупреждает?

— Не знаю… Должно быть, главнокомандующий. Мара, ты обдумала, что я тогда говорил?

— Ннну… обдумала.

— И что?

— Так себе, ничего.

— Должна сказать.

— Вот. Помнишь… приставал ко мне с дружбой…

— Ну, помню. Дальше.

— А я еще ответила, что дружба обязательно перейдет в более сильное чувство, потому что… между мальчиком и девочкой.

— Ну?

— Ну, и рано. Надо школу кончить. Записывай, пропускаешь.

— Вовсе не рано. Очень ты уж… умная.

— А чего ж глупой-то быть? Я, ведь не маленькая.

Неясно, полухрипло:

Рай-рай-рай-рай…

— Мара, ктой-то рай вызывает, боженьку тревожит. Вот ад, так, небось, никто…

— Не смеши, мешаешь.

Рай-рай… Старайтесь соблюдать осторожность… осторожность… осторожность…

Пролетал над добруджинским пиком циклон — старый седой и лохматый, где-то в южных снегах проводивший каникулы, Вила Злочеста — рупором руки и крикнула что-то циклону. Тот ее подхватил и помчал.

Пролетал над Веной, — стонут предместья голодные Вены; зато с Пратера сотни рук протянулись с бокалами ввысь, в честь Вилы Злочесты.

Летели над грозным когда-то Берлином, — и Берлин затуманился весь испариной нездоровых, голодных людей; а среди испарины — танцы, цветы и огни, словно венчик в цветке из тумана (венчики смерти тоже бывают кладут их на лбы мертвецам).