Гуннар и Николай - Гай Давенпорт

― В болотной траве есть гнезда, поганок или крякв. Всякий раз, когда галльский петушок кукарекает: кокадуддл, кокадуддл, кокадуддл-ду.

― Пусть счастье расцветает всякий раз, когда кукарекает петух. Сколько раз рисовали тебя в прошлом веке ― обнаженного мальчика на берегу океана: Педер Крёйер, Карл Ларссон, Анна Арчер, все эти мастера оттенков. Финн Магнус Энкелл. Хаммерсхёй был их Вермеером. У Нексё есть очаровательная история о голеньких воробушках на берегу, где-то неподалеку отсюда.

Бесовский танец на сияющей плоскости песка.

― С чего бы вдруг?

― Символизм, идеализм, Уолт Уитман, прошлое Средиземноморья, надежда, красота предмета изображения. Торвальдсен, датское сердце.

― А Эдит стручков гороховых положила?

Пальцы щелкают по комарам, мошкаре, гнусу.

― Ницше и Георг Брандес. Можно сходить посмотреть.

― Эй!

― Подымайся.

― Я слишком большой, чтоб на закорках ездить, что скажешь?

― На плечи залезай.

― Хо!

― Хо!

― А в термосе холодное молоко. Эдит решила, что для подрастающего датского организма это единственное подходящее питье.

Пальцы ерошат Гуннару волосы.

― Я так и думал, что ты глупить начнешь.

Ноги вытянуты, Гуннар придерживает за лодыжки, а Николай перегибается заглянуть ему в глаза вверх тормашками.

― Лови! сказал Николай, сгибаясь и переваливаясь на руки Гуннару вялым мешком, хохоча.

― Заройся в эту сумку и посмотри, что Эдит называет пикником. Следует ли мне обратить внимание, хоть и дружелюбное, на жителя ушитых штанишек, уже направленного к небесам?

Очи долу, притворное изумление.

― У меня, наверное, встает, когда я счастлив. Бутяброды в вощеной бумаге. Бананы. Яйца, венские булочки с изюмом и орешками.

Загорело-розовые, и стебелек, и луковица, мошонка круглая и тугая.

Глупая ухмылка, счастливые глаза.

― Он подымается и покачивается, когда ты позируешь. Для твоего возраста соображает он довольно самостоятельно.

― А твой что, нет? У него, к тому, еще иногда и мое соображалово.

― Крайняя плоть назад соскальзывает, надеюсь? У некоторых нет.

Плоть оттягивается с еле лиловатой головки готовой рукой.

― А почему у некоторых нет?

― А почему у некоторых людей на ногах между пальцами перепонки и на руках по шесть пальцев? Природа чертовски много вкладывает в конструирование тела. Над твоим она очень хорошо потрудилась.

― Этот бутик ― сельский паштет, воняет носками из спортзала, которые две недели летом носили, и грюйер. А этот ― с ветчиной, майонезом и оливками.

― По одному каждого. Фарерские острова не одобряют принципа выбора по религиозным соображениям, наверное.

Николай среди луговых цветов, сначала жует венскую булочку.

― Потом банан, потом бутяброд.

― Ты в свободной стране.

― Вон там, наверху, замазанные голубым, что бы ты себе ни думал, -звезды, так много, что не сосчитать, в бескрайнем пространстве, а воздух принадлежит только нашей планете, и мы сейчас на дне этого воздуха, на лугу в Дании, поросшем дикими цветами, кишащем муравьями, микробами, червяками и травой, а под нами ― слои мела и глины, и твердая скала, уходящая незнамо куда, но куда бы она ни уходила, доходит до центра, и начинается другая половина симметрии ― наружу, на другую сторону мира, напротив нас, куда-то между Новой Зеландией и Землей Короля Эдуарда VII в Антарктике, где гондолы мычащих китов и айсберги с пингвинами, что торчат повсюду и треплются друг с другом, где «Наутилус» с Капитаном Немо, который играет на органе Букстехуде[4], величественные до-минорные аккорды, дрожью отзывающиеся в медузах и доносящиеся до нас, да еще, быть может, до мух-подёнок и кузнечиков, и вот они мы ― Гуннар Рунг, сачкующий от своего зубила, которым высекает из камня Ариэля, и Николай Бьерг, двенадцатилетний лютеранин со своим петухом на стреме.

― Ты станешь поэтом.

― Ты действительно меня обнял, знаешь ли. Когда Миккель дрочит и спускает, по всему животу как яичный белок разливается ― может, даже с двух яиц.

― А Миккелю сколько?

― Тринадцать, но он не по годам развит. Говорит, что спускать мог уже в одиннадцать. Тут здорово, Гуннар. Надо было змей с собой взять, ветерок как раз что надо. Ух! У меня на яйцах муравей.

― Прихвати с собой Миккеля как-нибудь. Твой лучший друг, верно?

Болтая и жуя, прикрыв глаза подумать, двумя пальцами пощупывая головку.

― Потому что.

― Когда я начну группу Корчака, мне понадобится несколько ребят, и девочек, и мальчиков. Вы с Миккелем будете друзьями ― держаться за руки или обнимать друг дружку за плечи, или вроде того. Мне хочется сделать то, что понравилось бы самому Корчаку. Он любил своих детей. Я спросил тебя, лучший ли твой друг Миккель, а ты отвечаешь потому что, и это, наверное, не очень умно.

― Хорошая жратва, особенно если поглощать наоборот. На самом деле, это штаны Миккеля.

― Переплетающийся, ввысь стремящийся огромный дуб, сказала Саманта. Так начинается это греческое стихотворение Антифила. Хорошо тень дающий, euskion, для phylassomenois, людей, взыскующих тени от неуклонного жара солнца. Его листва плотнее черепицы на крыше. Он дом для витютня, дом для сверчка. А затем там говорится: пусть и для меня он станет домом в отвесный полдень. Вот и все, о чем говорит поэт, намекая в конце, что сейчас ляжет вздремнуть в прохладной тени под этим дубом.

― Возле старой библиотеки есть дуб Холберга, сказал Николай, и еще тот священный дуб в Холмах.

― Не вертись, сказал Гуннар. Это короткое стихотворение?

― Шесть строк, а вкупе ― большой дуб, зеленый и огромный, в нем голуби и сверчки, и древний грек или много древних греков сидят или лежат под ним. Очень славное стихотворение.

― А как называется? Когда его написали?

― У греческих стихов нет названий. В первом веке, в Византии. Витютень -это phatta, может быть, лесной голубь или вяхирь. В Библии витютни сидят на масличных деревьях[5].

Николай закурлыкал голубицей и застрекотал сверчком.

― Ты переводишь? спросил Гуннар.

― Пытаюсь. Стихотворение кажется таким чистым и невинным, однако дуб -дерево Зевса, в нем живет дриада, это что-то вроде девочки-Ариэля, а голубка принадлежит Афродите, и стрекот и щебет сверчка ― символ пастухов, вожделеющих друг к другу, или доярки с облупленным от солнца носом и стройными босыми ногами среди маргариток. Поэтому то, что на первый взгляд кажется Вордсвортом или Боратынским, ― в действительности сицилийско и пасторально, намного позднее Феокрита. Но оно предвосхищает природную поэзию, если нам хочется с этой стороны его рассматривать, в том духе, в каком мы начинаем ее видеть у Авсония.

― Я когда-нибудь слышал, чтобы кто-то говорил, как Саманта? вопросил Николай у потолка, скосив к переносице глаза и свернув ложечкой язык в предположении. Нет, я никогда не слышал, чтобы кто-либо говорил, как Саманта.

― Перерыв! скомандовал Гуннар. Балпес решил сыграть нам деревенского дурачка.

― Дайте, сказал Николай, мне посмотреть это греческое стихотворение. Что это за слово?

― Ветви.

― А это и это?

― Свисают, простирая хорошую тень дуба в вышине.

― У Миккеля в шалаше на дереве вокруг повсюду одни листья, даже под нами, и свет зеленый, как салат, и там прохладно и никого больше нет. Покажи мне дом витютня и сверчка.

― Oikia phatton, oikia tettigon. Дом витютня, дом сверчка. Tettix ― это сверчок.

― Сам себя назвал, правда?

― Dendroikia paidon, шалаш на дереве для мальчиков.

Золотая улыбка с серебряными точками глаз.

― Мы с моей подругой Биргит, сказала Саманта, вылезали, бывало, из окна ее спальни в одних рубашках и прямо на большущее дерево, наверное ― очень старую яблоню, и сидели на ветках, как совы. Нам казалось, что это очень важно.

В парке с озерами в Мальмё. Мальчик-швед в натуральную величину, в коротких штанишках, три гуся, работы Томаса Кварсебо, 1977. Гуннар, Саманта и Николай поехали на катере из Нюхавна специально на него посмотреть. Николаю понравились гуси, Гуннару ― лепка без выкрутасов, Саманте ― лопоухая, честноглазая искренность самого мальчика.

― И очевидность ― вот здесь, в штанишках, ― того, что он мужского пола.

― Погоди, пока не увидишь нашего с Николаем Ариэля.

― Швеция, сказал Николай, это лютеранский дядюшка Дании.

― Лютеранская тетушка, поправила Саманта.

Красно-коричневая домашняя птица роется посреди дороги, и собаки, и трава между камней, некогда обтесанных, да только в эти дни, на исходе античности тесаного камня нет, это осень осени, когда у скульптурных портретов императоров вместо глаз ― просверленные шайбы, вся точность изображения утрачена в распухших туловищах, когда различимая ценность из вещей вытекает в деньги, в боязливую духовность, ненавидящую тело.